Загоскин Михаил Николаевич. Нежданные гости

    Отец мой был человек старого века, - начал так Антон Федорович Кольчугин, - хотя, благодаря, во-первых, Бога, а во-вторых, родителей, достаток у него был дворянский, и он мог бы жить не хуже своих соседей, то есть - выстроить хоромы саженях на пятнадцати, завести псовую охоту, роговую музыку, оранжереи и всякие другие барские затеи; но он во всю жизнь ни разу и не подумал об этом; жил себе в маленьком домике, держал не больше десяти слуг, охотился иногда с ястребами и под веселый час так-то, бывало, тешится, слушая Ваньку-гуслиста, который - не тем будь помянут, - попивал, а лихо, разбойник, играл на гуслях; бывало, как хватит "Заря утрення взошла" или "На бережку у ставка" - так заслушаешься! Но если батюшка мой не щеголял ни домом, ни услугою, то зато крепко держался пословицы: "Не красна изба углами, а красна пирогами". И в старину, чай, такие хлебосолы бывали в диковинку! Дом покойного батюшки выстроен был на самой большой дороге; вот, если кто-нибудь днем или вечером остановится кормить на селе, то и бегут ему сказать; и коли приезжие хоть мало-мальски не совсем простые люди, дворяне, купцы или даже мещане, так милости просим на барский двор; закобенились - так околицу на запор, и хоть себе голосом вой, а ни на одном дворе ни клока сена, ни зерна овса не продадут. Что и говорить; любил пображничать покойник! Бывало, как залучит к себе гостей, так пойдет такая попойка, что лишь только держись: море разливанное; чего хочешь, того просишь. Всяких чужеземных напитков сортов до десяти в подвале не переводилось, а уж об наливках и говорить нечего!
    Однажды зимою, ровно через шесть месяцев после кончины моей матушки, сидел он один-одинехонек в своем любимом покое с лежанкою. Меня с ним не было: я уж третий год был на службе царской и дрался в то время со шведами. Дело шло к ночи; на дворе была метелица, холод страшный, и часу в десятом так заколодило, что от мороза все стены в доме трещали. В такую погоду гостей не дождешься. Что делать? Покойный батюшка, чтоб провести время до ужина, - а он никогда не изволил ужинать прежде одиннадцатого часу, - принялся за Четьи-Минею. Развернул наудачу и попал на житие преподобного Исакия, затворника печерского. Когда он дочел до того места, где сказано, что бесы, явившись к святому угоднику под видом ангелов, обманули его и, восклицая: "Наш еси, Исакий!", заставили его насильно плясать вместе с собою, то покойный батюшка почувствовал в душе своей сомнение, соблазнился и, закрыв книгу, начал умствовать и рассуждать с самим собою. Но чем более он думал, тем более казалось ему невероподобным таковое попущение Божие. Вот в самое-то его раздумье нашла на него дремота, глаза стали слипаться, голова отяжелела, и он мне сказывал, что не помнит сам, как прилег на канапе и заснул крепким сном. Вдруг в ушах у него что-то зазвенело, он очнулся, слышит - бьют часы в его спальне ровно десять часов. Лишь только он было приподнялся, чтоб велеть подавать себе ужинать, как вошел в комнату любимый его слуга Андрей и поставил на стол две зажженые свечи.
         - Что ты, братец? - спросил батюшка.
        - Пришел, сударь, доложить вам, - отвечал слуга, - что на селе остановились приказный из города да козаки, которые едут с Дону.
         - Ну так что ж? - перервал батюшка. - Беги скорей на село, проси их ко мне, да не слушай никаких отговорок.
        - Я уж их звал, сударь, и они сейчас будут, - пробормотал сквозь зубы Андрей.
- Так скажи, чтоб прибавили что-нибудь к ужину, - продолжал батюшка, - и вели принесть из подвала штоф запеканки, две бутылки вишневки, две рябиновки и полдюжины виноградного. Ступай!
Слуга отправился. Минут через пять вошли в комнату три козака и один пожилой человек в долгополом сюртуке.
- Милости просим, дорогие гости! - сказал батюшка, идя к ним навстречу.
Зная, что набожные козаки всегда помолятся прежде святым иконам, а потом уж кланяются хозяину, он промолвил, указывая на образ Спасителя, который трудно было рассмотреть в темном углу: "Вот здесь!" - но, к удивлению его, козаки не только не перекрестились, но даже и не поглядели на образ. Приказный сделал то же самое. "Не фигура, - подумал батюшка, - что это крапивное семя не знает Бога; но ведь козаки - народ благочестивый!.. Видно, они с дороги-то вовсе ошалели!" Меж тем нежданные госта раскланялись с хозяином; козаки очень вежливо поблагодарили его за гостеприимство, а приказной, сгибаясь перед ним в кольцо, отпустил такую рацею, что покойный батюшка, хотя был человек речистый и за словом в карман не ходил, а вовсе стал в тупик и вместо ответа на его кудрявое приветствие закричал: "Гей, малый! Запеканки!"
Вошел опять Андрей, поставил на стол тарелку закуски, штоф водки и дедовские серебряные чары по доброму стакану.
- Ну-ка, любезные! - сказал батюшка, наливая их вровень с краями. - Поотогрейте свои душеньки; чай, вы порядком надроглись. Прошу покорно!
Госта чин-чином поклонились хозяину, выпили по чарке, хватили по другой, хлебнули по третьей; глядь-поглядь, ан в штофе хоть прогуливайся - ни капельки! "Ай да питухи! - подумал батюшка. - Ну!!! нечего сказать, молодцы! Да и рожи-то у них какие!"
В самом деле, нельзя было назвать этих нечаянных гостей красавцами. У одного козака голова была больше туловища; у другого толстое брюхо почти волочилось по земле; у третьего волосы рыжие, а щеки как раскаленные кирпичи, когда их обжигают на заводе. Но всех куриознее показался ему приказный в долгополом сюртуке; такой исковерканной и срамной рожи он сродясь не видывал! Его лысая и круглая, как биллиардный шар, голова втиснута была промежду двух узких плеч, из которых одно было выше другого; широкий подбородок, как набитый пухом ошейник, обхватывал нижнюю часть его лица; давно не бритая борода торчала щетиною вокруг синеватых губ, которые чуть-чуть не сходились на затылке; толстый вздернутый кверху нос был так красен, что в потемках можно было принять его за головню; а маленькие, прищуренные глаза вертелись и сверкали, как глаза дикой кошки, когда она подкрадывается ночью к какому-нибудь зверьку или к сонной пташечке. Он беспрестанно ухмылялся, "но эта улыбка, - говаривал не раз покойный мой батюшка, - ни дать ни взять походила на то, как собака оскаливает зубы, когда увидит чужого или захочет у другой собаки отнять кость".
Вот как гости, опорожнив штоф запеканки, остались без дела, то батюшка, желая занять их чем-нибудь до ужина, начал с ними разговаривать. - Ну что, приятели, - спросил он Козаков, - что у вас на Дону поделывается?
- Да ничего! - отвечал козак с толстым брюхом. - Все по-прежнему: пьем, гуляем, веселимся, песенки попеваем.
- Попевайте, любезные, - продолжал батюшка, - попевайте, только Бога не забывайте!
Козаки захохотали, а приказный оскалил зубы, как голодный волк, и сказал:
- Что об этом говорить, сударь! Ведь это круговая порука: мы Его не помним, так пускай и Он нас забудет; было бы винцо да денежки, а все остальное трынь-трава!
Батюшка нахмурился; он любил пожить, попить, пображничать; но был человек благочестивый и Бога помнил. Помолчав несколько времени, батюшка спросил подьячего, из какого он суда.
- Из уголовной палаты, сударь, - отвечал с низким поклоном приказный.
- Ну что поделывает ваш председатель? - продолжал батюшка.
А надобно вам сказать, господа, что этот председатель уголовной палаты был сущий разбойник.
        - Что поделывает? - повторил приказный. -Да то же, что и прежде,
сударь: служит верой и правдою...
         - Да, да! Верой и правдою! - подхватили в один голос все козаки.
         - А разве вы его знаете? - спросил батюшка.
         - Как же! - отвечал козак с совиным носом. - Мы все его приятели и
ждем не дождемся радости, когда его высокородие к нам в гости пожалует.
         - Да разве он хотел у вас побывать?
         - И не хочет, да будет, - перервал козак с большой головою. - Не так
ли, товарищи?
         Все гости опять засмеялись, а подьячий, прищурив свои кошачьи
глаза, прибавил с лукавой усмешкою:
         - Конечно, приехать-то приедет, а нечего сказать, тяжел на подъем!
месяц тому назад совсем было уж в повозку садился, да раздумал.
         - Как так? - вскричал батюшка. - Да месяц тому назад он при смерти
был болен.
         - Вот то-то и есть, сударь! По этому-то самому резонту он было
совсем и собрался в дорогу.
         - А, понимаю! - прервал батюшка. - Верно, доктора советовали ему
ехать туда, где потеплее?
         - Разумеется! - подхватили с громким хохотом козаки. - Ведь у нас за
теплом дело не станет: грейся, сколь хочешь.
         Этот беспрестанный и беспутный хохот гостей, их отвратительные
хари, а пуще всего двусмысленные речи, в которых было что-то нечистое и
лукавое, весьма не понравились батюшке; но делать было нечего: зазвал
гостей, так угощай! Желая как можно скорее отвязаться от таких
собеседников, он закричал, чтоб подавали ужинать. Не прошло получаса, как
стол уже был накрыт, кушанье поставлено и бутылки с наливкою и виноградным
вином внесены в комнату; а все хлопотал и суетился один Андрей. Несколько
раз батюшка хотел спросить его, куда подевались другие люди; но всякий раз,
как нарочно, кто-нибудь из гостей развлекал его своими разговорами, которые
час от часу становились забавнее. Козаки рассказывали ему про свое
удальство и молодечество, а приказный про плутни своих товарищей и казусные
дела уголовной палаты. Мало-помалу они успели так занять батюшку, что он,
садясь с ними за стол, позабыл даже помолиться Богу. За ужином батюшка
ничего не кушал; но, не желая отставать от гостей, он выпил четыре бутылки
вина и две бутылки наливки - это еще не диковинка: покойный мой батюшка
пить был здоров и от полдюжины бутылок не свалился бы со стула! Да только
вот что было чудно: казалось, гости пили вдвое против него, а из
приготовленных шести бутылок вина и четырех наливки только шесть стояло
пустых на столе, то есть именно то самое число бутылок, которое выпил один
покойник батюшка; он видел, что гости наливали себе полные стаканы, а
бутылка всегда доходила до него почти непочатая. Кажется, было чему
подивиться; и он точно этому удивлялся - только на другой день, а за ужином
все это казалось ему весьма обыкновенным. Я уже вам докладывал, что мой
батюшка здоров был пить; но четыре бутылки сантуринского и почти штоф
крепкой наливки хоть кого подрумянят. Вот к концу ужина он так
распотешился, что даже безобразные лица гостей стали казаться ему
миловидными, и он раза два принимался обнимать приказного и перецеловал
всех казаков. Час от часу речи их становились беспутнее и наглее; они
рассказывали про разные любовные похождения, подшучивали над духовными
людьми и даже - страшно вымолвить! - забыв, что они сидят за столом, как
сущие еретики и богоотступники, принялись попевать срамные песни, и
приплясывать, сидя на своих стульях. Во всякое другое время батюшка не
потерпел бы такого бесчинства в своем доме; а тут, словно обмороченный,
начал сам им подлаживать, затянул: удалая голова, не ходи мимо сада, и
вошел в такой задор, что хоть сей час вприсядку. Меж тем козаки, наскучив
орать во все горло, принялись делать разные штуки: один заговорил брюхом,
другой проглотил большое блюдо с хлебенным, а третий ухватил себя за нос,
сорвал голову с плеч и начал ею крутить, как мячиком. Что ж вы думаете,
батюшка испугался? Нет! все это казалось ему очень забавным, и он так и
валялся со смеху.
         - Эге! - вскричал подьячий. - Да вон там на последнем окне стоит
никак запасная бутылочка с наливкою; нельзя ли ее прикомандировать сюда? Да
не вставай, хозяин; я и так ее достану, - примолвил он, вытягивая руку
через всю комнату.
         - Ого! какая у тебя ручища-то, приятель! - закричал с громким
хохотом батюшка. - Аршин в пять! Недаром же говорят, что у приказных руки
длинны...
         - Да зато память коротка, - перервал один из козаков.
         - А вот увидите! - продолжал подьячий, поставив бутылку посреди
стола. - Небось вы забыли, чье надо пить здоровье, а я так помню; начнем с
младших! Ну-ка, братцы, хватим по чарке за всех приказных пройдох, за
канцелярских молодцов, за удалых подьячих с приписью! Чтоб им весь век
чернила пить, а бумагой закусывать; чтоб они почаще умирали да пореже
каялись!.
         - Что ты, что ты? - проговорил батюшка, задыхаясь со смеху. - Да
этак у нас все суды опустеют.
         - И, хозяин, о чем хлопочешь! - продолжал приказный, наливая
стаканы. - Было бы только болото, а черти заведутся. Ну-ка, за мной - ура!
         - Выпили? - закричал козак с крючковатым носом. - Так хлебнем же
теперь по одной за здоровье нашего старшого. Кто станет с нами пить, тот
наш; а кто наш, тот его!
         - А как зовут вашего старшину? - спросил батюшка, принимаясь за
стакан.
         - Что тебе до его имени! - сказал козак с большой головою. - Говори
только за нами: да здравствует тот, кто из рабов хотел сделаться господином
и хоть сидел высоко, а упал глубоко, да не тужит.
         - Но кто же он такой?
         - Кто наш отец и командир? - продолжал козак. - Мало ли что о нем
толкуют? Говорят, что он любит мрак и называет его светом; так что ж? Для
умного человека и потемки свет. Рассказывают также, будто бы он жалует
Содом, Гомор и всякую беспорядицу для того, дескать, чтоб в мутной воде
рыбку ловить; да это все бабьи сплетни. Наш господин - барин предобрый; ему
служить легко: садись за стол не крестясь, ложись спать не помолясь; пей,
веселись, забавляйся, да не верь тому, что печатают под титлами - вот и вся
служба. Ну что? ведь не житье, а масленица, - не правда ли?
         Как ни был хмелен батюшка, однако ж призадумался.
         - Я что-то в толк не беру, - сказал он.
         - А вот как выпьешь, так поймешь, - перервал подьячий. - Ну братцы,
разом! Да здравствует наш отец и командир!
         Все гости, кроме батюшки, осушили свои стаканы.
         - Ба, ба, ба! хозяин! - закричал подьячий. - Да что ж ты не пьешь?
         - Нет, любезный! - отвечал батюшка. - Я и так уж пил довольно. Не
хочу!
         - Да что с тобой сделалось? - спросил толстый козак. - О чем ты
задумался? Эй, товарищи! надо развеселить хозяина. Не поплясать ли нам?
         - А что, в самом деле! - подхватил приказный. - Мы посидели
довольно, - не худо промяться, а то ведь этак, пожалуй, и ноги затекут.
         - Плясать так плясать! - закричали все гости.
         - Так постойте же, любезные! - сказал батюшка, вставая. - Я велю
позвать моего гуслиста.
         - Зачем? - перервал подъячий. - У нас и своя музыка найдется. Гей,
вы - начинай!
         Вдруг за печкою поднялась ужасная возня, запищали гудки, рожки и
всякие другие инструменты; загремели бубны и тарелки; потом послышались
человеческие голоса; целый хор песельников засвистал, загаркал, да как
хватит плясовую - и пошла потеха!
         - Ну-ка, хозяин, - проговорил козак с красноватым носом, уставив на
батюшку свои зеленые глаза, - посмотрим твоей удали!
         - Нет! - сказал батюшка, начиная понимать как будто бы сквозь сон,
что дело становится неладно. - Забавляйтесь себе сколько угодно, а я
плясать не стану.
         - Не станешь? - заревел толстый козак. - А вот увидим!
         Все гости вскочили с своих мест. Покойного батюшку начала бить
лихорадка, - да и было от чего: вместо четырех, хотя и не красивых, но
обыкновенных людей стояли вокруг него четыре пугала такого огромного роста,
что когда они вытягивались, то от их голов трещал потолок в комнате. Лица
их не переменились, но только сделались еще безобразнее.
         - Не станешь! - повторил, ухмыляясь насмешливо, подьячий. - Полно
ломаться-то, приятель! И почище тебя с нами сплясывали, да еще посторонние;
а ведь ты наш.
         - Как ваш? - сказал батюшка.
         - А чей же? Ты человек грамотный, так, верно, читал, что двум
господам служить не можно; а ведь ты служишь нашему.
         - Да о каком ты говоришь господине? - спросил батюшка, дрожа как
осиновый лист.
         - О каком? - перервал большеголовый козак. - Вестимо, о том, о
котором я тебе говорил за ужином. Ну вот тот, которого слуги ложатся спать
не молясь, садятся за стол не перекрестясь, пьют, веселятся да не верят
тому, что печатают под титлами.
         - Да что ж он мне за господин? - промолвил батюшка, все еще не
понимая порядком, о чем идет дело.
         - Эге, приятель! - подхватил подъячий. - Да ты никак стал
отнекиваться и чинить запирательство? Нет, любезнейший, от нас не
отвертишься! Коли ты исполняешь волю нашего господина, так как же ты ему не
слуга? А вспомни-ка хорошенько: молился ли ты сегодня, когда прилег
соснуть? Перекрестился ли, садясь ужинать? Не пил ли ты, не веселился ли с
нами вдоволь? А часа полтора тому назад, когда ты прочел вон в этой книге
слово: "Наш еси, Исакий, да воспляшет с нами!" Что? разве ты этому поверил?
         Вся кровь застыла в жилах у батюшки. Вдруг как будто бы сняли с
глаз его повязку, хмель соскочил, и все сделалось для него ясным.
         - Господи Боже мой!.. - проговорил он, стараясь оградить себя
крестным знамением, да не тут-то было!
         Рука не подымалась, пальцы не складывались, но зато уж ноги так
пошли писать! Сначала он один отхватывал голубца с вывертами да вычурами
такими, что и сказать нельзя; а там гости подцепили его, да и ну над ним
потешаться. Покойник, рассказывая мне об этом, всегда дивился, как у него
душа в теле осталась. Он помнил только одно, как комната наполнилась дымом
и огнем, как его перебрасывали из рук в руки, играли им в свайку, спускали
как волчок, как он кувыркался по воздуху, бился о потолок, вертелся юлою на
маковке и как наконец, протанцевав на голове козачка, он совсем
обеспамятел.
         Когда батюшка очнулся, то увидел, что лежит на канапе и что вокруг
его стоят и суетятся его слуги.
         - Ну что? - прошептал он торопливо и поглядывая вокруг себя, как
полоумный. - Ушли ли они?
         - Кто, сударь? - спросил один из лакеев.
         - Кто! - повторил батюшка с невольным содроганием. - Кто!.. Ну вот
эти козаки и приказный...
         - Какие, сударь, козаки и приказный? - перервал буфетчик Фома. - Да
сегодня никаких гостей не было, и вы не изволили ужинать. Уж я дожидался,
дожидался; и как вошел к вам в комнату, так увидел, что вы лежите на полу,
все в поту, изорванные, растрепанные и такие бледные, как будто бы, - не
при вас будь слово сказано, - коверкала вас какая-нибудь черная немочь.
         - Так у меня сегодня гостей не было? - сказал батюшка, приподымаясь
с трудом на ноги.
         - Не было, сударь.
         - Да неужели я видел все это во сне?.. Да нет! быть не может! -
продолжал батюшка, охая и похватывая себя за бока. - А кости-то почему у
меня все так перемяты?.. А эти две свечи?.. Кто их на стол поставил?
         - Не знаю, - отвечал буфетчик, - видно, вы сами изволили их зажечь,
да не помните спросонья.
         - Ты врешь! - закричал батюшка. - Я помню, их принес Андрей; он и на
стол накрывал и кушанье подавал.
         Все люди посмотрели друг на друга с приметным ужасом.
Ванька-гуслист хотел было что-то сказать, но заикнулся и не выговорил ни
слова.
         - Ну что ж вы, дурачье, рты-то разинули? - продолжал батюшка.
         - Говорят вам, что у меня были гости и что Андрей служил им за
столом.
         - Помилуйте, сударь! - сказал буфетчик Фома. - Иль вы изволили
забыть, что Андрей около недели лежит больной в горячке.
         - Так, видно, ему сделалось лучше. Он ровно в десять часов был
здесь. Да что тут толковать! Позовите ко мне Андрея! Где он?
         - Вы изволите спрашивать, где Андрей? - проговорил наконец
Ванька-гуслист.
         - Ну да! где он?
         - В избе, сударь; лежит на столе.
         - Что ты говоришь? - вскричал батюшка. - Андрей Степанов?..
         - Приказал вам долго жить, - перервал дворецкий, входя в комнату.
         - Он умер!..
         - Да, сударь. Ровно в десять часов.