Черная магия и Руны

Символизм волшебной сказки

Бepкана

  • *****
  • 1393
  • 1250
Re: Символизм волшебной сказки
« Ответ #45 : 25 Сентябрь 2013, 09:35:08 »
Unicorn, а вы где-нибудь когда-нибудь встречали фольклорного персонажа по имени Египеча?
Вкратце: очень давно я прочитала в советском сборнике удмуртских сказок  сказку под интригующим названием "Египеча". Суть такая. Жила-была ведьма по имени Египеча и был у нее сын Иван (роль которого в сказке толком не прописана, а вообще-то судя по всему - подкаблучник, который не имеет ни своего мнения, ни жизненной хватки). Женила Египеча Ивана на девушке по имена Анна (Анна ведьмой не была). И стала Египеча невестку третировать по любому поводу, а потом вообще решила извести. Позвала она ее покататься на лодке, хотела утопить, но не помню уже в результате чего утонула сама, а Анна и Иван стали жить - поживать - добра наживать.
В интернете через поиск ничего на тему "Египеча" не находится. Вообще интересно, что за отсылка к Египту такая в удмуртской сказке. Интрига там, в этой сказке, какая-то очень скрытая. В начале сказки есть четкое указание на то, что Египеча - ведьма (но никакого колдовства по сказке она не совершила), почему бы просто ее  не назвать злой бабой? Откуда вообще взялось такое имя у удмуртской ведьмы?
И вообще, мне кажется, сказка та неполная, не до конца рассказали.

Unicorn

  • *****
  • 598
  • 461
  • Сновидец
Re: Символизм волшебной сказки
« Ответ #46 : 25 Сентябрь 2013, 12:36:55 »
Беркана - нашла вот такой достаточно интересный материал не конкретно по вашему случаю, но по общей интерпретации подконтекста удмуртских сказок. Про Египечу идет упоминание вскользь.

Женила Египеча Ивана на девушке по имена Анна (Анна ведьмой не была). И стала Египеча невестку третировать по любому поводу, а потом вообще решила извести.
Здесь я думаю речь идет об инициации женского персонажа. Вообщем - читайте, сами все увидите. 


Волшебная сказка как пространство гендерной инкультурации (на материалах удмуртского фольклора)


К.и.н. Ившина М.В.

ФГБОУ ВПО Глазовский государственный педагогический институт им. В.Г.Короленко, г. Глазов, Удмуртии, Россия


Особое значение в культуре взросления в удмуртской этнической традиции принадлежало, видимо, так называемым «обрядам перехода» (rites de passage) - в том числе и половозрастным инициациям, игравшим некогда узловую роль в инкультурации человека. В современной культурной реальности этнос переживает подобные обряды в сильно трансформированном варианте и в основном в местах дисперсного проживания некрещёных удмуртов за пределами основной этнической территории. Гендерные обряды переходного характера зафиксированы этнографами, в частности, в деревне Варклет-Бодья Агрызского района Татарстана. В связи с этим необходимо заметить, что описанные переходные обряды «урай вoсь» (для юношей) и «ныл кураськон» (для девушек) проводятся в пасхальную неделю. Это весьма симптоматично, поскольку ритуалы, призванные установить новый социальный статус, сопряжены с весенним обрядовым циклом, символика которого в обновлении, цветении, молодости.

Самый архаичный пласт «обрядов перехода», что вполне естественно, в удмуртской традиции сохранился только в мифологическом пространстве и времени – в волшебной сказке. Инициационные обряды древности главным местом действия имели, очевидно, лес – страну предков и различных оборотных существ. Закономерно, что даже опосредованное сказкой пребывание ребёнка в лесу осмысливалось как временная смерть, а выход из леса как оживание. Насколько точны сведения удмуртских сказок о структуре инициационных обрядов, судить сейчас сложно. Следуя моделям А. ван Геннепа и современных исследователей, можно выделить следующие структурные элементы и признаки «перехода» в удмуртской сказочной традиции.

         1. Пространство обряда обычно состоит из нескольких вложенных друг в друга кругов: лес -> поляна [представлена в меньшем количестве сюжетов] -> дом потустороннего существа -> печь. Хорошо видно, что размер этих кругов уменьшается по мере приближения к центру, где и наступает «момент гендерной истины». С отправлением детей в лес в сказке связывается начало перехода (по Геннепу, любого изменения условий жизни) – таким способом человек исключается из социальной реальности и помещается в мифологическую среду ритуала.

         2. Агентами инициации (перехода) являются: инициируемый/инициируемые (сёстры, сестра и брат, дети, молодой охотник, молодая сноха), мифическое существо-инициатор (Кукри-бабá, Обыдá, Египечá, жена Тэлькузё, Калмык-кышнó, старуха, старик, Нюлэсмýрт, Палэсмýрт, Кузьпинёмýрт, Ягперú и другие), волшебные помощники-животные (медведь, лисица, заяц, конь, бык, свинья, петух, утка, кот и другие), родители, посылающие детей в лес или отправляющиеся в лес с детьми (за ягодами или хворостом, в поисках потерявшейся скотины, просто так).

         3. Точного указания на возраст инициируемых в сказке, как правило, нет. Лишь в некоторых случаях указывается возраст мальчиков – от 12 до 14 лет. Такие показатели относительны, хотя и зафиксированы в текстах быличек и сказок, записанных исследователями XIX в., в частности Г. Е. Верещагиным и П. М. Богаевским. Это позволяет определить возрастную категорию инициируемых как подростковый «переходный» возраст.

  4. Гендерная дифференциация инициационного пространства сказки предельно ярко проявляется в состоянии транзиции – в испытаниях, которые можно считать основным условием перехода в новую социально-возрастную группу. Так, мальчика, попавшего в избушку к ведьме, Кузьпинёмурту (Длиннозубому ) последние пытаются посадить на лопату и, изжарив в печи, съесть: «<...> и Кузьпинёмурт велит ему лечь на хлебную лопату для того, чтобы бросить его в печь» . Отмечу, что ритуальный статус печи в удмуртской, как и в русской, традиции – «место перевоплощений» . Попадающий в печь мальчик «перепекается», приобретая новые возрастные и социальные характеристики. Любопытно, что к разным возрастным группам сказочное пространство применяет неодинаковые испытательные меры.

Если мальчику (возможный возраст до 12-14 лет) грозит быть изжаренным и съеденным, то к юношам («молодой охотник») предъявляются требования другого рода. Показательным в гендерном отношении является тот факт, что только для юношеских инициаций характерно испытание физической болью. Крепость тела и духа, выносливость – важнейшие из транслируемых культурой признаков мужчины. Такие «мифологические воспоминания» – своеобразная гендерная рефлексия о подобном роде испытаний – сохранились в сказке о боровом духе Ягпери: «<...> откуда ни возьмись, встал перед ним старик: сам весь зелёный, борода длиннющая. Бить не бил, но смотрел на него со злобою».

Гендерная норма требовала от мужчины овладения мужскими хозяйственным мышлением и навыками. Стратегической целью создания мужской гендерной презентации в каждом мужчине удмуртская традиция полагала воспитание хозяина дома, семьи, земли: «Котькудuз атас аслаз курегъёсыз пoлын – йыр / Каждый петух для своих кур – голова». Быть настоящим хозяином означало иметь хозяйственный ум и смекалку. Очевидно поэтому попавший в лес молодой охотник состязается в хитрости и силе то с Нюлэсмуртом (Хозяином леса), то с Палэсмуртом (Половинчатым). Конечная цель юноши – не только продемонстрировать навыки охотника, но выиграть противостояние: «От стариков он слыхал, будто нюлэсмурта можно было застрелить только липовой щепкой». В силу этих особенностей ум предназначался прежде всего мужчине, в то время как женщине оставалась внешность. «Пилы - визь, ныллы - чеберъяськон / Парню – ум, девушке – наряд», – по этой линии проходила гендерная граница. К этому же смысловому ряду можно отнести пословицы, в которых соотношение «мужское – женское» противопоставляется по принципу «дело – болтливый язык»: «Кышномурт уно вера, пиосмурт уно лэсьтэ / Женщина много говорит, мужчина много делает; Пуны кышнолэсь визьмогес, юнме уз ут / Собака умнее женщины, много не лает». В оценке подобных примеров, однако, необходимо иметь в виду важнейший фактор – народный юмор, выступающий чуть ли не самым выразительным средством эмоционально-этической окраски и оценочной передачи информации. В этом контексте будет весьма любопытным сравнение, которое вводит конкретную этническую – удмуртскую – традицию в круг глобальных патриархатных рисунков. Сопоставление тем более показательно, что первая из традиций фольклорная, а вторая литературная: «Из двух красивей та, которая при нас не раскрывает рта» (Пьер Корнель) и «За нами [женщинами] разговор, за вами [мужчинами] дело» (Карло Гольдони).

К девушкам, попавшим в руки лесных духов, не предъявляется требования физической силы или умения противостоять чужой воле. Мотив их «перепекания» также не встречается среди фольклорного материала. Испытание девушки связано с проверкой её готовности к семейной жизни. Показательно, что владение навыками ведения домашнего хозяйства – не единственное условие перехода. Наиболее символичный момент в ритуале инициации девушки – её перепрыгивание через ёмкость, имеющую, как известно выраженную эротическую символику. В коллекции сказок Г. Е. Верещагина можно обнаружить, по крайней мере, три подобных сюжета. В двух из них Кузьпинёмурт и Кукри-баба заставляют сестёр перепрыгнуть через ступу, в третьем – Калмык-кышно требует от матери и дочери перескочить корыто: «Перскoчите через большую ступу – пущу». У дверей в углу есть у неё большая деревянная ступа, вот туда и привела она девушек и велит перескочить через неё»; «Когда взошло солнце и птички защебетали в лесу, баба-калмычка принесла в избу огромное корыто. <...> Калмычка велит им перескочить через это корыто, предупреждая, что та, которая не перескочит, останется у ней в услужении». Мотив перепрыгивания ступы девушкой – наглядное выражение детерминированности смены статуса фактом физиологического взросления. Ступа, как любой сосуд, в контексте мифа и ритуала качественно изменяет статус, приобретая символические, в данном случае феминные характеристики, что основано на представлениях об изоморфности всякого сосуда и женского лона. У якутов существует поговорка-присловье, которое употребляют в качестве ритуальной формулы во время смотрин невесты и определения размеров калыма: «Всякое отверстие (дыра) имеет свой приблизительный размер, соответствующий назначению: и яма для столба, и внутренняя полость ступки, и углубление для кола». Идентичными по содержанию и значению выступают удмуртские пословицы, характеризующие брачно-семейные отношения: «Тусьты-пуньы но жингыртытэк  уг улы / И чашки с ложками без стука-бряка не живут», «Тусьтызэ  адзытэк - сиёнзэ эн сиы, анайзэ адзытэк - нылзэ эн басьты / Не посмотрев в чашку, – не ешь, не увидев матери, – дочь замуж не бери». Образы ёмкостей и их переживание в тексте обряда пассивно, поскольку сосуд всегда наполняются содержанием (читай: смыслом) откуда-то извне. Пассивность, заполняемость сосуда становится, таким образом, своеобразным кодом оплодотворения. В итоге успешное выполнение девочкой / девушкой задачи по перепрыгиванию ступы выглядит как «посвящение в невесты». Неудачная попытка влечёт за собой новые испытания, продлевается срок пребывания девушки в иномирье. Развитие сюжетов свидетельствует, что старшие из попавших в лес сестёр или мать, как правило, сразу справляются с заданием. Это лишнее указание не столько на сам факт их биологической зрелости, сколько на значимость и даже обязательность этого условия в женском варианте ритуала: «Мать перескочила и ушла, а дочь не могла перескочить, и её оставила калмычка». Соответствие данным удмуртской традиции наблюдается и в более архаических культурных стратегиях. В общем культурном поле это очередное указание на бóльшую телесность, так называемую «биологичность и природность», запредельность женщины по отношению к социальному миру (Симона де Бовуар, Отто фон Вейнингер).

Исключительно с женскими «переходными» сюжетами связан мотив потчевания девушек существом-инициатором. Однако интересно в данном случае не само потчевание, а то, чем потчуют «гостей» лесные духи. Для яркости и полноты восприятия приведу ряд примеров: «Девушки сели на лавку, а длиннозубый вышел из избы и принёс девушкам изжаренные человеческие пальцы и потчует ими»; «Кукри-баба сошла с печи, соскребла с головы ребёнка коросту и потчует девушек, говоря: “Ну, ешьте, девушки”»; «Калмычка сварила им шеи с человеческими ногами и руками и вдобавок ещё с паразитами (вшами) и приглашает гостей есть». Приготовление блюд из «человечины» (ср.: Покатаюсь, поваляюсь на Ивашкиных костях, ивашкиного мясца поевши!), поедание различного рода не-нормальной пищи – вшей, коросты – обычный маркер оборотного мира, в котором живут духи. Такое действие призвано вызывать и, вполне понятно, вызывает отвращение, как в первичном дискурсе сказки – у героя, так и во вторичном – у слушателя или читателя. Но в случае гендерного прочтения наиболее существенно то, почему такое испытание соотнесено именно с женским текстом. Воспитание в женщине умения терпеть, преодолевать свои желания, подавлять свои интересы – стратегия всей патриархатной традиции, которая, вполне вероятно, могла обусловить развитие такого мотива.

 5. Реинкорпорация выглядит двояко – как возвращение прошедших испытание домой или смерть испытуемых (иногда на пороге дома). Только в половине всех счастливо закончившихся сказочных сюжетов внимание слушателя акцентируется на будущем героя: «Не успела [Египеча] доплыть до середины – утонула вместе с платком. С тех пор Анна с Иваном живут дружно и весело»; «А потом мальчик с собаками и медведем стал ходить на охоту, ловил множество зверей и разбогател». Интересно, что в некоторых девичьих «переходных» сюжетах даже при условии выполнения всех заданий вернувшаяся домой девушка погибает. Смерть инициатора также не может дать абсолютной гарантии выживания девушки: «Девушка сошла на берег, покачнула бревно – и Кукри-баба упала в воду. Так она, злодейка, и кончилась. Пришла девушка домой уже ночью <...> Взялась она за кольцо двери, постучалась, постучалась – не отперли: никто не услышал. Ушла она спать на сенник, и там ночью её кто-то съел, оставил только волосы». Возможно, что такая неожиданная смерть прошедшего обряд человека определяется нарушениями условий мифологической коммуникации. Практически во всех случаях после возвращения домой погибает та девушка, которая пришла домой не утром, а в сумерках либо ночью – во время, когда, как известно, сильны проявления «того мира». Как аллюзия на эту реальную смерть после возвращения выглядит указание М. Элиаде на смерть ритуальную: «Смерть при посвящении означает одновременно конец детства, неведения и состояния непосвящённости».

В юношеских инициациях такой вариант возвращения не зафиксирован: охотник выходит победителем в соперничестве с представителями иных пространств. В этом случае охотник, перехитривший инициатора, убивает его: «Братья не послушались его, убили и ушли. Так истребили они трёх Кузьпинёмуртов» или «<...> выстрелил в нюлэсмурта и попал ему прямо в сердце». Мотив «случайной» смерти инициатора также соотносим с верно выбранной охотником линией поведения: следование правилам и знание особенностей противника помогают охотнику победить. Существо-инициатор умирает у границы, за которую без приглашения войти не может: «Подошли к воротам. Палэсмурт запнулся, упал и тут же умер».

Очевидно, что подобное разделение «переходного» пространства сказки связано с общим направлением гендерной инкультурации. Разница смыслового содержания создания мужчин и женщин (doing gender) состоит в том, что мужская самость должна сформироваться через смещение идентификации от матери к отцу, от женщины к мужчине. Девочке не придется в будущем отказываться от первичной идентификации с матерью и менять ролевые установки. Мальчику предстоит решить труднейшую задачу - «изменить первоначальную женскую идентификацию на мужскую по образцу взрослых мужчин и культурных стандартов маскулинности». Будущий «хозяин морей на краю земли», эмоционально привязанный к матери, должен научиться демонстрировать «чисто мужские» качества - эмоциональную сдержанность вплоть до равнодушия, ум, физическую силу, вплоть до агрессивности.

Противоборство и убийство инициатора – не просто уничтожение страха, это актуализация и реализация агрессии. Однако главное в том, что в ходе «превращения в человека» социально закрепляется половой диморфизм и формируется «поле пола», в котором и только в котором может себя проявить человек. Более того, между полами создается жёсткая граница, которая может быть пересечена, но лишь с соблюдением специальных правил.

Литература
1. Алёшина Ю.Е., Волович А.С. Проблема усвоения ролей мужчины и женщины / Вопросы психологии. – 1991. – №4. – С. 74-82.
2. См., напр.: Богаевский П. М. Материалы для изучения народной словесности вотяков / Этнографическое обозрение. – 1892. – №4. – С. 171-178.
3. Верещагин Г. Е. Вотяки Сарапульского уезда Вятской губернии / Собр. соч. в 6 т. Т. 2. Ижевск, 1996.
4. Верещагин Г. Е. Вотяки Сосновского края / Собр. соч. в 6 т. Т. 1. – Ижевск, 1995.
5. Геннеп А. ван. Обряды перехода. Систематическое изучение обрядов / Пер. с франц. и послесл. Ю. А. Ивановой. – М., 1999
6. Гыдыке / Сост. Т. Г. Перевозчикова. Из серии «Зарни крезь / Золотые гусли». – Ижевск, 1991.
7. Женщина в пословицах и поговорках народов мира / Сост. и пер. Э. А. Гейвандова. – М., 1995.
8. Пропп В. Я. Исторические корни волшебной сказки. – М., 2000.
9. См., напр.: Тендрякова М. В. Мужские и женские возрастные инициации // Этнографическое обозрение. – 1992. – №4. – С. 25-41; Абрамян Л. А. О границах истолкования первобытного ритуала и мифа // Пути развития Австралии и Океании. История, экономика, этнография. – М., 1981. – С. 281-298.
10. Трофимова Е. Я. Некоторые формы общения и поведения современных удмуртов // Традиционное поведение и общение удмуртов. – Ижевск, 1992. – С.
43-60.
11. Удмуртские народные сказки / Сост. и пер. Н. П. Кралиной. – Ижевск, 1976. 12. Удмуртский фольклор. Пословицы, афоризмы, поговорки / Сост. Т. Г. Перевозчикова. Ижевск, 1987.
13. Элиаде М. Тайные общества. Обряды инициации и посвящения. – Киев, М., 2002.

Источник >>>
В мире магов нет никаких гарантий.

Unicorn

  • *****
  • 598
  • 461
  • Сновидец
Re: Символизм волшебной сказки
« Ответ #47 : 26 Сентябрь 2013, 16:56:28 »
КОЛЫБЕЛЬНЫЕ ПЕСНИ

Детский фольклор, как средство народной педагогики.
Детский фольклор – это особенная область народного творчества, особый мир детства. В течении многих веков прибаутки, потешки, приговорки, сказки, считалки, загадки любовно и мудро воспитывают, поучают ребенка, их родные мотивы приобщают его к культуре своего народа, его знаниям и традициям. Хорошо, когда этот чудесный мир окружает ребенка с первых дней его жизни, с песенками, сказками он засыпает и просыпается, с пестушкам, потешками, прибаутками купается и играет, они развлекают малыша и, в то же время, развивают нравственно, физически и духовно. И самое главное, эти произведения народного творчества являются своеобразным инструментом настройки генетической памяти, которая позволяет в последствии индивидууму существовать в этносоциуме, позволяет быть истинным славянским человеком.

Народные педагоги, наши предки, хорошо понимали важное значение детского возраста, и максимально использовали его возможности для закладки фундаментальных основ народных знаний об окружающем мире, роли славянина в нем, причем активной роли. Во всевозможных колыбельных, потешках, присказках, поговорках, сказках содержатся уроки для их слушателя, психологические и бытовые, заговоры на крепкое здоровье ребеночка, его красоту, ум, счастливую судьбу. Они формируют нравственные привычки, отношение к важнейшим аспектам народной духовной жизни, воспитывают настоящий славянский дух. Игры физически развивают, закаляют ребенка, готовят его к взрослой жизни соответственно половому предназначению, учат общению, коллективному взаимодействию.

Детский фольклор, ориентированный на общие закономерности возрастного развития детей, имеет чёткое функциональное назначение каждого жанра. То есть, каждый жанр детского фольклора по-своему способствует сохранению душевного, психического и физического здоровья ребёнка, развитию его личности, установлению разнообразных отношений в сообществе взрослых и детей.

Много существует литературы на эту, актуальную в наше время, тему. Но интересно рассмотреть детский народный фольклор с точки зрения пробуждения генетической памяти ребенка, ее настройки.

Рассмотрены жанры детского фольклора, окружающие ребенка с рождения до 3 лет – это колыбельные, пестушки, потешки, прибаутки, первые сказки.

Например, колыбельные песни.

Часто в колыбельных используются слова “лю-ли”, “люшеньки-люли”, колыбельку до сих пор называют “люлькой”, ребенка - “лялей”, “лялечкой”, детей “лелеют”. Происходят все эти ласковые слова от дочери богини Лады – Лели. Славянская Леля – это Богиня Весны, первых ростков, цветов, юной женственности. Древние славяне считали, именно Леля заботится о едва проклюнувшихся всходах – будущем урожае. Леля, как и Рожаница–Мать Лада, заботится о домашнем уюте, о материнстве, о малышах.

Заметим, что во всех народных колыбельных песнях ребенка называют по имени. Поэтому любая народная колыбельная песня – это обращение мамы, бабушки к заботливой, оберегающей ребеночка богини Лели.

Люшеньки-люли,
Спи, дитя, усни,
До утреннней зари,
До свежей росы.


Ай, люли-люленьки.
Прилетели гуленьки.
Сели гули на кровать
Стали гули ворковать
Стали гули ворковать,
Стал наш Юра засыпать.


Птицы в древнеславянском мировозрении – это вестники Бога. Именно они помогают заботиться о растущем малыше.

Баю-баюшки-баю,
Баю, Сашеньку, баю!
Приди котик ночевать,
Мою детоньку качать,
Качать, прибаюкивать
Уж как я тебе, коту,
За работу заплачу:
Дам кусок пирога
И кувшин молока.


Кот у славян – олицетворение вредоносной силы, относится к нижнему миру славянского мироздания, берет на себя вред, направленный на дом и его жильцов, теперь понятно, почему коту доверяют баюкать ребеночка.

Наши предки обязательно благодарили нижний мир за помощь (изначально, это жертвы предкам).

ЛАДушки, ЛАДушки,
Где были? –
У Бабушки.
Что ели? - Кашку.
Что пили? - Бражку.
Кашку поели.
Бражку попили.
Полетели, полетели
На головку сели,
Ладушки запели.


Упоминание о Богине ЛАДЕ – Богине лета, любви и красоты, счастливой судьбы и материнства. Вспоминая, что “ЛАДом”, “ЛАДой” нежно называли любимого супруга: мужа или жену, возможно, предположить, что ЛАДушки – это ласковое обращение к людям.

Согласно устной славянской традиции, существовал Бог-творец, создавший мироздание, который носил имена Сварог, Прабог, Пращур (предок), Прадедо, Прадо. А Земля носила имя Прабабы, Прабы. От Прадедо с Прабабой пошли боги и люди. В “Слове о полку Игоревом” люди-славяне так и упоминаются “Сварожьи внуки” .

Таким образом, “Где были (люди)?” У своей Бабушки – Прабабы – Земли-Кормилицы. Там они ели и пили, но не простую, а ритуальную еду.

Зерно появляется в результате “союза” всех четырех почитаемых славянами стихий: Ветра, Земли, Огня и Воды. Поэтому каша, сладкая (сваренная на меду) каша, заправленная ягодами, являлась древнейшей ритуальной едой. Она несет мощную идею плодородия, победы над смертью, вечного возвращения жизни. Мед – один из символов “живой воды” у самых разных народов, и ягоды также связаны с идеей “неисчислимого” плодородия. Бражка – напиток, который пился славянами во время ритуалов и подносился Богам.

Вся эта символика “прочитывалась” древними славянами так же легко, как мы читаем книгу. И так же легко эта символика, как и все, что ребенок слышит в самом раннем детстве от мамы, бабушки, откладывается где-то в нашем подсознаниии. Причем при последних словах ручки ребенка разводят и кладут на голову. Так происходит кодирование ребенка (постановка психологического якоря) на принятие всех этих важнейших для славян знаний о мире и о правилах (законах) существования славянина в нем.

Народный фольклор - колыбельные, пестушки, потешки, прибаутки, сказки, песни — это вхождение, тропинка в опыт предыдущих поколений с его глубоким пониманием психологии и физиологии детского возраста, естественных потребностей ребёнка, условий развития ребенка.

Детский устный народный фольклор, имеет мощнейшее всеобъемлющее значение, влияющее на развитие человека. Интересно рассмотреть его с помощью традиционного славянского мировоззрения, иначе говоря, в трехмерности славянского мироустройства: Мир Прави (мир Богов), Мир Яви (мир людей), Мир Нави (мир предков).

С одной стороны значение детского фольклора – в эстетическом, музыкальном, умственном воспитании, в развитии творческого мышления, памяти, становлении уравновешенной психики (ценности среднего мира для человека, дающие возможность успешно и творчески существовать и взаимодействовать в мире людей).

С другой стороны – в тончайшем формировании духовности, нравственности человека, народности его души, его мировоззрения (ценности верхнего мира для человека, дающие возможность духовного роста).

С третьей стороны – в настройке генетической памяти человека, в связи с этим: включения механизмов защиты ребенка, пробуждения силы рода и получения всех генетических ресурсов, т.е. формирования мощной связи со своим естественным традиционным эгрегором (ценности нижнего мира  для человека, дающие возможность черпать силы для осуществления своих целей, ощущать защиту и поддержку предков).

Генетические ресурсы с точки зрения традиционного славянского миропонимания

Мир Нави: Преемственно-энергетические
Защита предков, знания и сила Рода, возможность передачи этих знаний.

т.е. формирование мощной связи со своим естественным традиционным эгрегором, получение его поддержки.

Мир Яви: Личностные психофизиологические
Возможность нормального, успешного развития личности (интеллектуального, нравственного, творческого, психологического, физического) в генетически предрасположенных границах.

Мир Прави: Духовно-сакральные
Формирование духовных структур человека, народности его души, его мировоззрения,
постепенное поступенчатое посвящение в тайные традиционные знания народа.

Источник >>>
В мире магов нет никаких гарантий.

Unicorn

  • *****
  • 598
  • 461
  • Сновидец
Re: Символизм волшебной сказки
« Ответ #48 : 26 Сентябрь 2013, 17:18:45 »
ИВАН ЦАРЕВИЧ И СЕРЫЙ ВОЛК

Наши предки оставили нам технологию процесса обучения, зашифровав его в сказки.

Перечитайте сказку: «Иван Царевич и Серый Волк». Как и все сказки, в ней образами закодирован процесс обучения, а также процесс развития человека. Прежде чем читать сказку предлагаю прояснить образы действующих лиц. Для этого можно применять выше представленные значения букв кириллицы, Образ жизни животных, и их символ в эпосе.

ЦАРЬ и три сына. ЦАРЬ – ЦА+РЬ, учитель, прояснитель, он же отец царевичей, исходное состояние откуда всё начинается - НАВЬ. Три сына – это СЛАВЬ, ЯВЬ и ПРАВЬ – это Иван. ИВАН – И+ВА+Н – соединяющий абсолютное ведание общества.

Сад и в саду указывается яблоня с золотыми яблочками. Разве в саду растут только яблони? Яблоко, это фрукт, который встречается в эпосе очень часто. Им совратил Адама и Еву змий, баба – яга использует яблоко, чтобы видеть, что творится в мире, яблоко возвращает молодость, яблоня прячет под своей кроной детей, царица свою падчерицу отправляет в летаргический сон. Что же это за сад, в котором растёт яблоня с золотыми яблочками?

САД – СА+АД+Д – С – Слово, «А» усиливает значение, получается информация. Д – согласие, «А» - отрицает значение, получается конфликт и согласие. Информация о согласии и конфликтах. Яблоня с золотыми яблочками. ЯБЛОКО – Я+Б+ Л+О+К+О – Я+Б+Л+ОКО –Я+Б+ЛОК+О - Я+БЛОК+О – ОКО+ЛБА – третий глаз. Яблоко - это способности.

Кто-то повадился в сад золотые яблоки клевать. Началась деградация, способности стали пропадать. Пошёл охранять сад первый сын, это знания. Знания, это не способности, без практики, мало чего стоят. И он заснул.
Пошёл средний сын, это явь действия, процесс созидания. Но и он заснул. Знания есть, и делать может, но четкой технологии нет. Знает буквы, может читать, но смысл не понимает, в голове пустота - нет образа. Когда у ученика нет образа, его тянет в сон, начинает качать ногой, клонится к столу, мысли совсем о другом, а не о том, что читает.

Пошел третий сын. Его начинает клонить в сон, - пропустил слово. Он понимает что, что-то упустил. Он умывается росой. Роса это вода – вода символ знания. Прилетела жар птица. Слово не воробей, вылетит - не поймаешь. Нашёл слово, значение которого не понял. Ухватил его за хвост, пошел к отцу, к нави, к словарю, к прояснителю слов. Начинает прояснять слово, и создает с ним образ.

Это конь. КОНЬ – К+О+Н+Ь, образ, цикла нави, в действии. Все старые образы. Он ухватил слово за хвост, и в том тексте, что был образ составить не смог - Волк съел коня. ВОЛК – В+О+Л+К – Ведание циклов, расположенных в образах. Способность создавать образы. Если помните, волк мог быть, кем угодно, перевоплощался и в кого угодно.

И вот Иван идет в другое царство, к другой букве, чтобы понять слово, образ которого отсутствует. Когда прояснял первое слово, попалось другое образ которого, также отсутствует, и Иван ищет следующее слово, которого не понял. Волк – это технология прояснения, технология обучения, получение способностей. Волк везёт Ивана к царю АФРОНУ, он знает, что там есть птица – слово, и клетка для птицы. АФРОН – АФ+Р+ОН – «А» перед «Ф» отрицает её значение, получается, сохраняет, «Р» - лучь света, ОН – указание на бога или что-то. Перевернём слово, заменим букву «О» на «А», получим На АРФА. То, что сохраняет божественный свет, поёт. Сторожа спят, - сторожа, наши страхи, наша гордыня, что я всё знаю.

Птица – слово, а клетка – это постулат, то, что понял об этом слове. Волк запрещает трогать клетку, делать вывод, заключение, ещё не время. Дальше волк везёт Ивана к царю КУСМАНУ, у него есть златогривый КОНЬ. КУСМАН - К+У+С+НАМ – образ, принадлежащий этому слову. Но уздечку не трогай, рано ещё. Уздечкой управляют конем. И опять Иван спешит, ухватить уздечку. И опять волк несет его к царю ДАЛМАТУ, за ЕЛЕНОЙ ПРЕКРАСНОЙ. ДАЛМАТ – ДАЛ+МА+Т – ЛАД+ТАМ. МА – любовь, Т- творение, творчество. Далмат - это ОЗАРЕНИЕ! - это понимание как, что происходит, это способность применять это слово, творить этим словом. Вот тут применяя образность, волк сам забирает Елену Прекрасную. И возвращаются с Иваном к царю Кусману, там оставляют образ Елены Прекрасной, и получают КОНЯ и УЗДУ. Создав прекрасный образ, возвращаются к АФРОНУ , забирают птицу и клетку – постулат.

И возвращаются домой, к своему саду. Но перед тем как вернутся, Иван умирает, умирает старый Иван, возрождается новый ИВАН. Убивает его, его прежние состояния слави и яви. Когда он что-то знал, и что-то творил, не владея полной информацией.

Возродится, ему помогает живая и мертвая вода. Приносит эту воду ВОРОН. Ворон символ и помощник бога ВОРУНА. ВОРУН – В+О+РУН – Ведание циклов рун, символов. ВОРОН – можно сказать, что это повторение имени бога. Можно добавить, что ворон питается падалью, мертвечиной, то, что пережито, и ушло в небытиё, в нашем подсознании осталось как символ.

Мертвая вода – Вода это символ знания. Опыт прошлого, просматривая его, залечиваешь душевные раны. Оживляет его, живая вода. С новым знанием, с новыми способностями Иван строит будущее, ставит новые цели, новые намерения. Это живая вода, и она оживляет тело, разум и душу, и направляет Ивана к новым свершениям.

Теперь у Ивана есть САД, есть ЯБЛОНЯ, есть ПТИЦА в КЛЕТКЕ, есть ЗЛАТОГРИВЫЙ КОНЬ, есть ЕЛЕНА ПРЕКРАСНАЯ, а самое главное есть друг и помощник ВОЛК. Он всегда может придти на помощь, а может и сожрать, в зависимости от твоих стремлений, целей, намерений.

Павел Березеско

Источник >>>
В мире магов нет никаких гарантий.

Unicorn

  • *****
  • 598
  • 461
  • Сновидец
Re: Символизм волшебной сказки
« Ответ #49 : 03 Октябрь 2013, 17:49:58 »
И снова я со сказочками к вам:

Баба Яга как календарная метафора



Предложено календарное объяснение сюжета народной сказки как фрагмента антропомофного описания годового цикла.
Сказка охватывает какой-либо яркий эпизод жизни героя, по которому трудно составить себе представление о нем целиком. Подобно тому как икона иллюстрирует важный сакральный момент евангельского повествования. Как остановленного мгновенья.

Вот, например, изображение сретенья. Каков его сюжет? Искусствоведы начнут пространное повествование о том, что кто-то кого-то куда-то принес, и что при этом случилось, и какие слова были произнесены, и чем все это закончилось. Типично сказочное повествование. А суть его выражается двумя словами – УЗНАВАНИЕ БОЖЕСТВА. О чем прекрасно пишет Б.В. Раушенбах [ 1 ]. Сказка это тоже сюжет фрагмента. Начало и конец которого одинаково неизвестны - «Жили были» и «Стали они жить да поживать».

Подобно евангельскому повествованию, разбиваемому на ряд ярких фрагментов, каждый из которых недостаточен для восстановления всего жизненного сюжета, вероятно, мифологическое повествование тоже разбивается на ряд частных сюжетов, представленных такими сказками.

Вот, к примеру, Баба Яга. Она всегда старуха с подробностями описаний старческих немочей или утрат, причем без всякого сочувствия, а наоборот со своего рода злорадством. Спрашивается ПОЧЕМУ? Почему ей никто никогда не посочувствует? Кроме меня, конечно. Ах да, она ведь отрицательный персонаж. Готовится зачем-то прикончить (и даже, о ужас, СЪЕСТЬ! – но это всего лишь типичный черный пиар) зачем-то забредшего к ней Ивашку. Может быть опасаясь, как бы он сам ее не прикончил. Что, между прочим, вовсе не ее пустая выдумка. Поскольку сказка имеет СЧАСТЛИВЫЙ КОНЕЦ, в том именно и состоящий, что этот самый Ивашка так таки ее и ПРИКОНЧИЛ.

Ничего себе сюжетец. Попросту говоря забрел к кому-то непрошенным добрый молодец, поговорили о том о сем, после чего он взял, да и зажарил хозяина. Ссылаясь на то, что тот вроде бы сам собирался его зажарить. При этом Шерлоку Холмсу предъявляется безмолвный труп, который, увы, уже не может ни подтвердить заявление указанного Ивашки, ни опровергнуть его. Сюжет странноватый.

Речь ведь идет о вполне реальном УБИЙСТВЕ. И почему нам при этом непременно нужно болеть именно за Ивашку, а не саму Ягу? Что в ней такого, кроме, конечно, эстетики? А, кстати, какой она была РАНЬШЕ, когда и зубы были на месте и ноги не КОСТЯНЫЕ, и волосы не СЕДЫЕ?

И как ее ТОГДА звали? Так таки и ЯГА? А может как-то иначе? Ведь даже и нас в детстве звали так, во взрослом состоянии уже иначе, в преклонных летах опять по-другому. Почему, например, школьников называют именно ПО ФАМИЛИИ? А взрослых - по имени и отчеству? Ответ такой – школьник еще не считается самодостаточным, он всегда ЧЕЙ-ТО – Иванов, Петров, Сидоров. А взрослый наоборот самодостаточен – он уже сам по себе Иван Иванович или там Андрей Сидорович. И здесь уже обращение по фамилии воспринимается как НЕУВАЖЕНИЕ.

А в сказках встречается женский персонаж не в столь преклонных летах? Предположительно та же Яга, но еще не возрасте БАБЫ.

Можно припомнить БЛЕДНУЮ Снегурочку, страшащуюся огня и солнечного света; АЛУЮ Алёнушку цвета разгорающейся утренней зари; ОГНЕННУЮ Агни, правда считающуюся, может быть, по невежеству, МУЖСКИМ божеством ОГНЯ; и наконец ПЕРЕГОРЕВШУЮ и ПОТУХАЮЩУЮ Ягу. Которую ДОБРЫЙ Иванушка усиленно подталкивает к уходу (падающего подтолкни!). А ну, как это один и тот же мифологический персонаж на разных этапах существования?

Может быть, БЛЕДНАЯ Снегурочка символизирует зиму и ночь, АЛАЯ Аленушка – весну и утро, ОГНЕННАЯ Агни – лето в РАЗГАРЕ дня и наконец ЧЕРНАЯ или ПЕПЕЛЬНАЯ Яга – осень и вечер?

А что с Иванушкой, всегда ли он был добрым молодцем? Припоминается, что у сестрицы АЛЕНУШКИ тоже был братец ИВАНУШКА, еще совсем юный, не достигший состояния добра молодца. Но ведь это тоже почему-то сюжет о СМЕРТИ, хотя на этот раз погибает уже ИВАНУШКА, а его добрая сестрица Аленушка льет о нем слёзы горькие. Не странен ли выбор сюжета для ДЕТСКОЙ сказки?

Едем дальше. Есть еще сказочный ДЕД, симметричный сказочной БАБЕ. Как его прозывают? - МОРОЗ! Интересная возникает симметрия. БАБА – ОГНЕННАЯ, а ДЕД - МОРОЗНЫЙ. А ну, как этот ДЕД и есть тот самый бывший ИВАНУШКА, но тоже в преклонном возрасте?

Ну как теперь составить такую странную пару? Они не просто знакомые, а похоже еще и родственники. Определенно не муж и жена, т.к. при каждой встрече нарочно подчеркивается их разница в возрасте. Да кроме того они и не могут ужиться вместе. Их контакт, всегда кратковременный и конфликтный, непременно заканчивается гибелью одного из них. Причем даже известно какого – обычно старшего, уже ОТЖИВШЕГО свое.

Это может быть перепутано в варианте Аленушки-Иванушки, где тоже подчеркивается неравенство возраста. Причем Аленушка – старшая, все время предупреждающая младшего еще несмышленыша – не делай то, не тронь это, но он все же делает по непониманию. Но это уже не дед, конфликтующий с Аленушкой, а скорее его малолетний сын или внук.

Отчетливо возрастное неравенство представлено в варианте Иванушки и бабы Яги, которая, если подумать, может оказаться не кем-нибудь, а именно его бабушкой. Причем с ней может жить и дочка или внучка, не склонная или пока не имеющая силы конфликтовать с Иванушкой. Ее конфликт впереди, когда она вырастет, а сам Иван состарится.

В варианте ДЕДА Мороза его сопровождает ЮНАЯ Снегурочка и тоже рассказ идет о СМЕРТИ одного из персонажей.

Сейчас это испорчено придуманными традициями, где оба персонажа ходят под ручку, раздаривая подарки детям, вовсе даже не думая о том, что одному из них предстоит умереть, причем именно от другого.

Но истинная история, видимо, зеркально симметрична повествованию о «хорошем» Ивашке и «плохой» бабе Яге. Но только здесь вместо доброго и румяного деда Мороза нужно увидеть старого, злобного и уродливого СНЕГОВИКА с дырявым ведром на голове и воткнутой морковкой вместо носа. Того самого, которого с удовольствием лепят родители и их дети.

В таком уточнении становиться понятной подлинная история деда Мороза и Снегурочки. Это ведь вовсе не она тает, а именно он хочет продлить свое существование – пытаясь ее ЗАМОРОЗИТЬ. В точности как Баба Яга раньше пыталась СЖЕЧЬ Иванушку. И в точности так же его сил на это теперь уже не хватает, и наоборот сам он ТАЕТ, также как раньше СГОРАЛА сама Яга. Другими словами в первой истории Иванушка вовсе не сжег, а именно ЗАМОРОЗИЛ Ягу, а во второй Снегурочка не заморозила, а РАСТОПИЛА Снеговика - деда МОРОЗА.

Суммарно перед нами мифологическое повествование о ГОДОВОМ ЦИКЛЕ. В метафорической форме ОБЪЯСНЯЮЩЕЕ причины смены его сезонов. С помощью антропоморфных персонажей, возможно, разыгрывавших некогда своего рода МИСТЕРИИ. От которых до нас дошли лишь обрывки в виде якобы детских сказок часто с утратой логики повествования.

О чем же собственно повествуется при встречах этих мифологических персонажей? О жизни и смерти в циклическом круговороте.

Весь годовой цикл разбит на две части, в каждой из которых властвует только один персонаж, а другой погибает, хотя и не окончательно. Один олицетворяет ТЕПЛО и ЖИЗНЬ, другой ХОЛОД И СМЕРТЬ. Это представлено мужским и женским персонажами. Женский персонаж ПЛОДОНОСЕН, он олицетворяет собой свет, тепло, день, лето и жизнь. Мужской – БЕСПЛОДЕН и символизирует тьму, холод, ночь, зиму и смерть.

Именно поэтому Баба Яга владычествует над всей лесной живностью, являясь ХОЗЯЙКОЙ над всем, кроме ИВАНУШКИ. Но в этом преклонном возрасте она утрачивает свою плодоносность и потому ДОЛЖНА УМЕРЕТЬ. И живность, дотоле покорная, сразу же ей изменяет...

Это богиня жизни МАКОШЬ в старости, утратившая плодоносность и превратившуюся в МАРУ.

Оба начала периодически «побеждают» друг друга поочередно сменяя свое владычество.

А.Я. Пропп пытался расшифровать сюжет этой сказки посредством идеи инициации героя, проходящего якобы испытания [ 2 ].

Идея, видимо, не своя, а заимствована у Джеймса Фрезера, который ее описывает применительно к «дикарям» [ 3 ]. Термин «дикари» означает, что автор не отождествляет СЕБЯ САМОГО с предметами описания, а значит понимает их логику весьма поверхностно, всего лишь как некую экзотику. А между тем, что такое инициация? Обычные испытания подобные выпускным экзаменам при получении «Аттестата зрелости». Разница только в том, что наши выпускные экзамены – пустая формальность. Не определяющая ни ФИЗИЧЕСКУЮ, ни УМСТВЕННУЮ пригодность кандидата к чему бы то ни было. Требуется всего лишь с грехом пополам повторить какие-то тексты и правила, независимо от их понимания и все дела.

А «инициация дикарей» другое дело. Там испытаниям подвергаются прежде всего главнейшая способность - ФИЗИЧЕСКОГО выживания. Способность выдерживать любую боль, испытания смертельным ужасом. Включая ужас смерти. Для этого и имитируется его почти взаправдашняя гибель, и обратное возвращение в мир живых.

Именно поэтому повествование о встрече Иванушки с Бабой Ягой вовсе не является и НЕ МОЖЕТ ЯВЛЯТЬСЯ обрядом инициации, поскольку речь в нем идет не об ИМИТАЦИИ гибели, а о настоящем убийстве, решаемом в поединке КТО КОГО.

Причем Баба Яга вовсе не является инициатором столкновения. Она может даже пробовать его избежать, пытаясь его задобрить или подкупить подарками (по А.Я. Проппу - Баба Яга - ДАРИТЕЛЬНИЦА). Здесь речь идет об очевидной попытке предварительно от него ОТКУПИТЬСЯ, избегнув прямого столкновения, которого она, очевидно, страшится.

Пара слов о поле героя. Поскольку эта часть сакрального мифа превращена в рассказываемую детям сказку, выбираемый сказительницей пол героя определяется ее слушателем. Если это внук, то и пол и даже имя героя соответствует этому мальчику, если же внучка, то герой превращается в девочку, сталкивающуюся в той же самой Ягой. При этом победа героя тоже видоизменяется. Мальчик, конечно же, героически ее ПОБЕЖДАЕТ и даже запросто УБИВАЕТ, а девочка только лишь от нее благополучно УБЕГАЕТ. Иногда это путается и мальчик тоже обращается в бегство.

Пара Баба Яга – Иванушка соответствует осеннему равноденствию. Симметричная пара Снеговик дед Мороз – Снегурочка – весеннему равноденствию.

Пожалуй, лучше всего об этом у Ф.И.Тютчева:

Зима недаром злится,
Прошла ее пора -
Весна в окно стучится
И гонит со двора.
И все засуетилось,
Все нудит Зиму вон -
И жаворонки в небе
Уж подняли трезвон.
Зима еще хлопочет
И на Весну ворчит.
Та ей в глаза хохочет
И пуще лишь шумит...
Взбесилась ведьма злая
И, снегу захватя,
Пустила, убегая,
В прекрасное дитя.
Весне и горя мало:
Умылася в снегу,
И лишь румяней стала,
Наперекор врагу.

И кто же это ПРЕКРАСНОЕ ДИТЯ? И кто такая эта ВЗБЕСИВШАЯСЯ ВЕДЬМА ЗЛАЯ?

Ответ такой. Первая – это бывшая Снегурочка-Подснежник, уже превратившаяся в РУМЯНУЮ Алёнушку подобную АЛОЙ заре. Она одновременно и утро и весна. А ЗИМА не кто иной как бывший Иванушка, ныне превратившийся в уродливого злобно ворчащего Снеговика – деда Мороза. Сейчас, конечно, произошел календарный сдвиг, когда время Мороза в качестве деда искусственно отнесено в возраст его расцвета – время середины зимы, тогда как истинное время увязания и ухода как раз весна. Конкретно весеннее равноденствие – условная дата перехода среднесуточной температуры с минуса на плюс. И как называется это время? – МАРТ. По-латыни – МАРС, по-русски же просто МОРОЗ! Причем именно – ДЕД Мороз, т.е. находящийся в возрасте умирания или ухода.

Здесь в стихотворной форме представлен почти уже готовый сюжет народной сказки.

А вот еще Аполлон Майков:
Уходи, Зима седая!
Уж красавицы Весны
Колесница золотая
Мчится с горней вышины!
Старой спорить ли, тщедушной,
С ней - царицею цветов,
С целой армией воздушной
Благовонных ветерков!
А что шума, что гуденья,
Теплых ливней и лучей,
И чиликанья, и пенья!..
Уходи себе скорей!
У нее не лук, не стрелы,
Улыбнулась лишь - и ты,
Подобрав свой саван белый,
Поползла в овраг, в кусты!..
Да найдут и по оврагам!
Вон - уж пчел рои шумят,
И летит победным флагом
Пестрых бабочек отряд!

Тоже почти готовое антропоморфное описание – зима «седая», весна – «красавица» и т.д.

Заменим теперь слово ЗИМА на словом МОРОЗ, а ВЕСНА– на бывшую Снегурочку, ныне превратившуюся в АЛЁНУШКУ и весь сюжет становится вполне ясным. Он попросту зеркально симметричен истории столкновения Иванушки и Бабы Яги. Там Баба Яга пыталась растопить наступающий холод собственным ЖАРОМ, но его оказывается уже недостаточно и в конце концов она сама перегорает и все ЗАМЕРЗАЕТ. Теперь же она вновь обретает силу огня, зима же пытается её ЗАМОРОЗИТЬ, но силы Мороза уже не те, и он сам в итоге ТАЕТ.

Причем в обоих случаях на стороне победителя оказываются все силы природы, представленные одушевленными и неодушевленными персонажами.

А.И. Сомсиков
В мире магов нет никаких гарантий.

Unicorn

  • *****
  • 598
  • 461
  • Сновидец
Re: Символизм волшебной сказки
« Ответ #50 : 23 Октябрь 2013, 12:39:43 »
С какой стати дураку достается полцарства? Ох, уж эти сказки...



Ну, не странно ли?!

Жил – был на свете Иван-дурак.

Не в пример старшим – добропорядочным, уважаемым, трудолюбивым, взял, да и накуролесил, дров наломал, сначала сделал – потом подумал, а вот поди ж ты: прошел потом все испытания, да и получил полцарства с царевной в придачу.

Или еще хуже того: Емеля.

Сидел себе на печи, ничего героического (да и просто хорошего) не сделал, а по-щучьему веленью, т.е. за чужой счет получает все, что хочет.

Почему же так живуч образ дурака в волшебных сказках, и тому ли они учат наших детей? Этот вопрос возникает довольно часто и представляется вполне резонным.

Уже и со сцены популярный сатирик обличил на всю страну того же Емелю как любителя «халявы»… Но сказки потому и живут так долго, что в них ничего не случается без причины и не бывает героя «просто так». Чтобы разобраться в этом, стоит обратиться к так называемому принципу трикстера.

Кстати, плут – трикстер признается одним из основополагающих персонажей человеческой культуры. Занятно, да? В Англии это – Джек Простак, в Италии – Фэй Фрумос, в Германии – Симплицисимус, в Африке – Лионго Фумо, в Америке – Кролик, Койот, Лис, Ворон.

А еще Ходжа Насреддин, Тиль Ойленшпигель. Между прочим, российский Петрушка – тоже из этой братии. В буквальном переводе с английского слово трикстер означает не больше, не меньше, как «обманщик, ловкач», а в качестве термина его употребил впервые американский антрополог Пол Радин, о чем при желании можно прочесть в нескольких энциклопедиях.

Но давайте воздержимся от буквального восприятия этого образа. Персонажи, объединяемые понятием трикстера, все же очень разнятся между собой.

Главное тут – двойственность: то альтруистичен и остроумен, деятелен и находчив; то откровенно ленив, невежествен и глуп (сжег лягушечью кожу, а потом за тридевять земель отправился). Но раз так, то он не совсем дурень, согласитесь: не только отправился, но и справился! Скорее уж – псевдодурак.

И все же почему в начале повествования он именно таков – либо глуп, либо ленив, либо то и другое сразу?

Дело в том, что вот таким наглядным образом сказка представляет нам персонаж, который не вполне вписывается в тот социум, к которому сам он, этот персонаж, принадлежит. Причем речь идет о социуме, нуждающемся в изменении: то беда приключилась, то не на кого царство оставить, то быт заел.

Эти насущные изменения невозможно осуществить изнутри, и поэтому Ивана, Емелю и проч. «вышибают» из него. Оказавшись вовне, герой успешно решает задачу и получает заслуженную награду.

Разве это не похоже на известное психологическое правило: находясь внутри ситуации, трудно найти выход, стало быть, надо встать НАД ней, т.е. поменять ракурс взгляда?

Очень может быть, что у читателя, даже согласившегося с предложенными аргументами, на языке уже вертится следующий вопрос: а как же дети? Малые – неразумные… как они разберутся во всех этих перипетиях, которые так глубоко и тщательно исследуют ученые умы из числа философов, антропологов, культурологов?

Так вот, детям как раз лучше всех. Потому что они в силу возрастных психологических особенностей – еще не вполне социальны, и сказка подсказывает им, что не беда – все впереди. Говоря простым языком, она их подбадривает, поддерживает, настраивает на позитив.

Как хорошо, что волшебные сказки так живучи, правда?

Автор: Валентина Пономарева
Источник >>>
В мире магов нет никаких гарантий.

Unicorn

  • *****
  • 598
  • 461
  • Сновидец
Re: Символизм волшебной сказки
« Ответ #51 : 23 Октябрь 2013, 12:47:34 »
Почему репку тянули всем миром?



До чего многозначны незатейливые народные сказки!

Сегодня перечитаем «Репку», обратившись к старинным традициям.

Она исстари фигурировала в народном творчестве. Про выражение «проще пареной репы» Вы, конечно, знаете.

А пословицы слышали? Кругла девка, как репка. (Или: хороша (девка), как мытая репка!). Круглую девицу ласкательно называли как раз Репушкой. Или: На спине не репу сеят. Хоть ты матушку-репку пой (речь идет о непристойной песне).

А загадки?
Шибу (брошу) шибком, вырастет дубком, заолешничком.
В землю крошки, из земли лепешки.
Под дубком, под карандышком, ни клубком, ни камешком.
Сама клубочком, а хвост под себя.
Cверху зелено, посередке толсто, под конец тонко.
Кругла, да не девка: с хвостом, да не мышь.

По народному обычаю, когда у ребенка выпадал молочный зуб, ему полагалось кинуть его за печку, приговаривая: «Мышка, мышка! На тебе зуб репяной, а мне дай железный!»

Интересно: в этом обряде фигурируют два персонажа знаменитой сказки – и тот, который послужил названием, и тот, который появился последним, но сыграл «решающую роль»! А Вы не находите, что они чем-то похожи?

О.Сулейменов в «Аз и Я» заметил, что «у славянских жрецов письма и языка был значок... репен (репа), хвостатый клубень», и связан он был с солнцем. Так что репка – солнечный (солярный) символ, а мышка, тоже кругленькая, и тоже с хвостиком – совсем наоборот, представитель подземного мира.

И в этом качестве репка может означать сам мир или сложную, важную для жизни задачу. Бабка с дедкой – предки, которые, не в силах решить ее, зовут внучку. Здесь легко угадывается идея связи поколений, не так ли?

Но этого оказывается недостаточно, и на подмогу зовут сначала Жучку, потом Кошку, и, наконец, Мышку. В этой анималистической троице представлена традиция трехзвенного мирозданья.

Верхний мир символизирует собака (или волк), спутник небесных богов. Если в древних мифах (Цербер, Анубис) – это страж загробного мира, то у крестьян на Руси волк до XIX в. почитался как верный пес святого Георгия, насылаемого грешникам в наказание.

А еще у народов мира собака связывалась с природными явлениями (с молнией, дождем), им приписывалась способность видеть духов, предупреждать хозяев об опасности, чувствовать приближение природных катаклизмов, предсказывать эпидемии.

Кошка связана с земным миром, с домом. Во многих мифологических традициях она связывается с луной, плодородием. Но в некоторых культурах является и солярным символом царственности. Е.Блаватская отмечала:

«Египтяне представляли луну как кошку. Луна была созерцательницей в ночных небесах, и кошка была ее эквивалентом на земле; и, таким образом, обыкновенная кошка была принята как выражение, как естественная эмблема и живое воспроизведение луны. Солнце, взиравшее вниз в преисподнюю, во время ночи, могло также называться кошкою, как оно и было, ибо оно тоже видело во тьме».

И неслучайно в «Книге мертвых» бог солнца Ра выступает как «великий кот».

Можно еще добавить, что мужское начало традиционно сопровождалось образом собаки, а женское – кошки: «Мужик да собака на дворе, баба да кошка в избе».

Мышка, как уже говорилось – представитель подземного мира. Поговорка «гора родила мышь» как раз и связана с хтонической ее природой.

В греческих мифах Зевс-громовержец обращает своих детей в мышей, крыс и кротов. Кроме того, в древних мифах мыши падали с неба. Это дало основу для средневекового поверья, что мышь родилась от грома и грозы. (А собака – помните? – связывалась с молнией и дождем).

Итак, в простеньком тексте «Дедка за репку, бабка за дедку…» заключен призыв к союзу поколений с силами мира – небесными, земными и подземными. И тогда можно решить любую, даже кажущуюся невыполнимой, задачу.

Короче говоря: сила в единстве!

При желании эта формула обращается в графику креста, священного символа многих народов безотносительно к принятому у них вероисповеданию: горизонталь – поколения (слева – предки, справа – потомки), вертикаль – триединство мира.

Автор: Валентина Пономарева
Источник >>>
В мире магов нет никаких гарантий.

Unicorn

  • *****
  • 598
  • 461
  • Сновидец
Re: Символизм волшебной сказки
« Ответ #52 : 18 Ноябрь 2013, 14:40:12 »
СКАЗКА О РЫБАКЕ И РЫБКЕ



Одна из самых известных русских сказок, в том числе и благодаря гению А.С. Пушкина, является сказка о рыбаке и рыбке.

При всей своей кажущейся смысловой очевидности и простоте сказка, тем не менее, полна и гораздо более глубоких сакральных символов, зачастую не до конца осознаваемых читателем.

Ведь что приходит в первую очередь на ум обычному читателю? Жадная и неумеренная в своих желаниях старуха не сумела вовремя остановиться и потеряла все то, чем одарила рыбка. Причем, одарила даже не ее, а старика. Отсюда вытекает и вполне доступная пониманию любого читателя мораль сказки – уметь вовремя остановиться в своих желаниях, амбициях и претензиях.

Но эта мораль при всей ее правильности и очевидности не объясняет множество других загадок этой коротенькой сказки.

Почему речь идет о старике и старухе? И кто такие эти старик и старуха?

Почему именно 33 года ловил старик рыбу до встречи с золотой рыбкой?

Кто такая золотая рыбка?

Почему старик закидывал невод три раза, а не один или, допустим, пять? И почему первые два раза даже простой рыбы не было, а была одна тина?

Почему старик сам первый раз отказался от какого-либо откупа, предложенного рыбкой?

Почему рыбка удовлетворяет безропотно целых 4 желания старухи и только на 5-й осерчала и отняла все разом? Ведь обычно в сказках присутствует сразу ограничения в три желания.

Попробуем в этом разобраться, не претендуя, впрочем, на истину в последней инстанции.

Когда в сказке появляются старик со старухой, то они, как правило, символизируют Дух и Душу человека. Но только в том случае, если у них есть дети. Обычно это троица сыновей, которые есть три нижних тела человека. Один сильный (физ. тело), один хитрый (астральное тело) и один умный (ментальное тело). Но в данном случае мы имеем дело с бездетной парой. Я склонен думать, что в данном случае старик символизирует УМ, а старуха чувства и эмоции.

Ловля рыбы в океане это попытка Ума стать РАЗ-умом, то есть найти связь с Душой. Ведь океан (море) обычно символизируют в сказках Мировую Душу, в которой по преданиям наших предков плавают души всех человеков.

Тридцать три года ловил старик рыбку. Можно было бы сказать, что это намек на возраст Христа. Однако, большая часть русских народных сказок имеет гораздо более древние корни, нежели христианство, как и сама сакральная нумерология. Скорее возраст Христа был выбран не случайно, а символически.

Итак, самое простое, что можно получить из 33-х в нумерологии, это 6. Шестерка обозначает равновесие между «Светом» и «Тьмой», а также духовный выбор, который делает каждый человек в своей жизни.

Но 33 это еще и 3х11. 11 обозначает цикл солнечной активности. Не случайно именно 11 является чуть ли не главным числом, которым оперируют все масонские Ордена и Ложи в цифровой символике. В свою очередь 3-ка это символ Триединства воплощенного мира. То есть в 33-х Триединая сущность человека соединяется с природными циклами Мироздания.

А еще 33 часто представляют в виде 30х3=90. 9-ка это символ завершения Пути или одного из его этапов, предваряющий переход на следующий уровень. 0, как и буква О это символ Всевышнего. Таким образом, 33 это еще и достижение максимально возможного на данном этапе результата, требующего некоторого «бонуса».

Сложив все вместе, мы получим, что предваряющая сказку жизнь старика подвела его к некоторому итогу духовного содержания, при котором ему предстоит выбор. И этот выбор предлагает ему появление «золотой рыбки».

Но поймать контакт с Душой, услышать ее «голос» не просто. Именно потому первые два раза в невод попадает лишь тина, символизирующая пустые мысли. И лишь настойчивость Старика (Ума) приводит к цели.

Рыбка являет собой первый осознанный контакт с Ума с Душой, при котором УМу предстоит выбрать более ценное из потребностей тела (съесть рыбку) или Духовного развития (отпустить ее). Старик (УМ) делает правильный выбор и становится РАЗумом. Что подтверждается в частности и тем, что он ничего не просит взамен за спасение рыбки.

Но, придя домой (выйдя из, как сказали бы сейчас, медитативного состояния), Ум встречается с эмоциями, которые живут гораздо более прозаическими приземленными проблемами. Оттого сразу же начинаются претензии и желания.

Учитывая, что завершение предварительного пути требует серьезного бонуса и позволяет реализовывать почти любое желание, рыбка безропотно выполняет все причуды Старухи, даже не обращая внимание на то, что РАЗ-ум старика становится все более подавляемым эмоциями и не в состоянии не только их контролировать, но и даже сохранить собственный равноправный статус. И так до тех пор, пока все желания относятся к материальной сфере жизни. Материя иллюзорна, а потому для рыбки-Души нет проблем удовлетворить любое из желаний Старухи. Но как только Старуха возжелала царствовать над миром Духовным (Владычица морская), так сразу же контакт Ума с Душой разрывается, не выдержав испытания. РАЗ-ум был обязан заблокировать последние желания чувств, выходящие за рамки их компетенции. Но не сделал этого. И снова опустился на уровень простого Ума, которому не подвластно оперирование материальной иллюзией. А потому все вернулось на круги своя.

Источник >>>
В мире магов нет никаких гарантий.

Unicorn

  • *****
  • 598
  • 461
  • Сновидец
Re: Символизм волшебной сказки
« Ответ #53 : 19 Ноябрь 2013, 16:04:28 »
Сейчас будет много текста, но статья стоит потраченного времени, чтобы еще под одним углом взглянуть на то, что лежит под поверхностью символизма и традиции.

«ИНОЕ ЦАРСТВО» И ЕГО ИСКАТЕЛИ В РУССКОЙ НАРОДНОЙ СКАЗКЕ

Е.Н. Трубецкой
Здесь и далее, источник >>>

Попытка узнать душу народа в его сказке сталкивается в особенности с одним препятствием — национальное в сказке почти всегда вариант общечеловеческого. То и другое нераздельно, поэтому отличить общее всем народам от элементов индивидуального, самобытного творчества данного народа всегда бывает очень трудно. Трудность усугубляется тем, что в качестве ценности общечеловеческой сказка не прикреплена неподвижно к месту. Она странствует, передается от народа к народу.

Неудивительно, что в русской сказке воспроизводятся общечеловеческие мотивы. В известном сборнике А.Н. Афанасьева, в параллель к русским народным сказкам, приводится великое множество славянских, немецких, скандинавских вариантов на те же темы: цитируются, хотя в небольшом количестве, варианты итальянские, арабские, даже индийские. Есть общие многим народам излюбленные сюжеты. Мы находим в них под различными именами одни и те же типы героев, одни и те же чудесные превращения и волшебные предметы, множество общих представлений о чудесном и в особенности одни и те же магические задания. Обыкновенно эти общие представления объясняются наличностью единого мифологического предания, зародившегося еще до разделения индоевропейских народов. Вряд ли, однако, это объяснение представляется исчерпывающим: общее выражается не в одних языческих преданиях, предшествующих разделению народов. Встречаются поразительные совпадения позднейшего происхождения, например общие варианты одних и тех же христианских сказок у народов, принадлежащих к различным христианским вероисповеданиям.

Национальность оказывается здесь лишь ветвью общечеловеческого ствола. Этим не исчерпываются те трудности, с которыми сталкивается исследование сказки как памятника национальной культуры. В сказке есть не только сверхнародное, но и сверхвременное. В ней есть множество исторических наслоений, отражений различных исторических эпох, весьма отдаленных друг от друга. И рядом с этим в сказке есть общие всем историческим эпохам представления о чудесном, доисторическое в ней часто является рядом с современным. То в ней богатырь назначается губернатором 2, то богатыри расстреливают бабу-ягу из ружей 3, в качестве действующих лиц в ней появляются рядом с фигурами легендарными «сенаторы», курьеры <1928 — «кульеры»> и офицеры, жандармы; иногда упоминается о «публикациях» и газетах. И тем не менее волшебная сущность сказки, унаследованная от глубокой древности, остается неизменна. Магическое предание необычайно устойчиво и потому вторжение новых форм быта не вытесняет из сказки волшебного: последнее сохраняется на всех ступенях культуры. Из века в век повторяются у различных народов одни и те же сказания.

Единство происхождения индоевропейских племен не объясняет здесь самого важного и интересного — сохранения у всех народов и во все века излюбленных сказочных образов. Образы эти не сохранялись бы памятью народною, если бы они не выражали собою непреходящих, не умирающих ценностей человеческой жизни. Запоминается и передается из поколения в поколение только то, что так или иначе дорого человечеству. Самая устойчивость сказочного предания доказывает, что сказка заключает в себе что-то для всех народов и для всех времен важное и нужное, а потому незабываемое. Мы постараемся выяснить здесь главнейшие из этих духовных ценностей, насколько можно о них судить по русской народной сказке.

дальше...
В мире магов нет никаких гарантий.

Unicorn

  • *****
  • 598
  • 461
  • Сновидец
Re: Символизм волшебной сказки
« Ответ #54 : 19 Ноябрь 2013, 16:07:23 »
I. От бедности к богатству. «Иное царство»

Есть в этой сказке образ, в котором ясно обнаруживается основной мотив, движущий нерв всего сказочного творчества. Жили-были старик со старухой в великой скудности и бедности. Раздобыл старик краюшку хлеба для себя и семьи и только было начал ее резать, как «вдруг из-за печки выбежал Кручина, выхватил из рук его краюшку и ушел опять за печь». Сколько ни молил старик, отнятого обратно не получил, но приобрел взамен иной, волшебный дар. Сказал в ответ старику Кручина: «Я тебе краюшки твоей не отдам, а за нее подарю тебе уточку, которая всякий день будет весть по золотому яичку».

От бедности и скудности жизни происходит все наше человеческое искание неизреченного, волшебного богатства. От начала и до конца сказки — дитя нашей кручины и печали. Об этом говорят бесчисленные сказочные образы; об этом поет и песня народная; горе — стимул всех магических превращений.

Повернулся добрый молодец ясным соколом,
Поднимался выше леса под самые облака,
А горюшко вслед черным вороном
И кричит громким голосом:
Не на час я к тебе Горе привязался,
Падет добрый молодец на сыру землю.
Повернулся добрый молодец серым волком,
Стал добрый молодец серым волком поскакивать,
А Горюшко вслед собакою.

Одна забота в особенности служит двигателем сказочных подвигов, одна «дума глубокая», — как разогнать злую кручину, чем жить поживать». На такое происхождение сказки указывают и любимые имена сказочных героев. Есть, например, целая сказка «О Горе-горянине Даниле-дворянине»: «Жил он у семи попов по семи годов, не выжил он ни слова гладкого, ни хлеба мягкого, не то за работу получил, и пошел он в новое (вар.: иное) царство лучшего места искать». «Иного царства» и «нового места» ищут все неудовлетворенные жизнью: имена их на языке у всех сказителей. Это Данило Бессчастный, несчастный Василий Царевич, да купеческий сын, не нашедший в жизни счастья и зато высочайше удостоенный особого наименования: пожалел его сам царь, не стал наказывать за содеянную им вину; «назвал его Бездольным, велел приложить ему в самый лоб печать, ни подати, ни пошлины с него не спрашивать и, куда бы он ни явился, накормить его, напоить, на ночлег пустить, но больше суток нигде не держать». В числе этих обиженных судьбою есть несчастные по разным причинам: бедные в буквальном смысле, притесненные и обиженные, жертвы ненависти злой мачехи, жертвы зависти сестер, братьев и вообще лихих людей. Есть и многообразные представители нищеты духовной, а в их числе народный любимец — дурак, тип особенно часто встречающийся, потому что, по выражению сказки, «Бог дурней жалует».

Уход от гнетущей человека бедности жизни, подъем к неизреченному богатству чудесного в связи с исканием «иного царства» есть общая черта всех веков и всех народов. Истина эта открылась уже в древности Платону, который учил, что Эрос, рождающий красоту, есть дитя бедности и богатства *. Соответственно с этим несчастный, обездоленный и дурак занимают в сказках всех народов видное и почетное место. Национальная окраска проявляется лишь в конкретном изображении этих героев, в конкретном понимании той бедности, от которой они ищут спасения, и того богатства, в котором они его находят.

В русской сказке необыкновенно ярко и образно отражается психология русской народной печали. Возвращается бедняк с богатых именин, где его обнесли кушаниями, и пробует затянуть песню, чтобы казаться людям веселым. Поет-то один, а слышно два голоса, остановился и спрашивает: «Это ты, Горе, мне петь подсобляешь?» Горе отозвалось: «Да, Хозяин, это я подсобляю». «Ну, Горе, пойдем с нами вместе». «Пойдем, хозяин, я теперь от тебя не отстану». И ведет Горе хозяина из беды в беду, из кабака в кабак. Пропивши последнее, мужик отказывается: «Нет, Горе, воля твоя, а больше тащить нечего». «Как нечего? У твоей жены два сарафана: один оставь, а другой пропить надобно». Взял мужик сарафан, пропил и думает: «Вот когда чист! Ни кола, ни двора, ни на себе, ни на жене». И вместе с мужиком сказочное воображение изыскивает способы избыть это горе. Бедность жизни ощущается людьми по-разному, соответственно различию в настроении, в жизнепонимании и в особенности — в душевном строе. Души низменные отождествляют ее с бедностью в буквальном смысле слова, т.е. со скудностью материальных средств. Отсюда рождается та вульгарная, приземистая сказка, для которой искомое «иное царство» есть в общем идеал сытого довольства. Такое настроение всего лучшего характеризуется теми жирными, дразнящими аппетит «присказками», которыми начинаются у нас многие сказки. «На море — на окияне, на острове Буяне стоит бык печеный, в заду чеснок толченый; с одного боку-то режь, а с другого макай да ешь». Для вульгарного жизнечувствия искомое «иное царство» страна с молочными реками и кисельными берегами, «где много всякого рода налитков и наедков». Но такое жизнепонимание характеризует лишь нижний, житейский уровень сказки, тот первый ее этаж, где волшебное в собственном смысле еще не начинается. Для более высоких ступеней духовного подъема вкусное и жирное — только предисловие к магическому. «Были мы, братцы, у такого-то места, наедались пуще, чем деревенская баба теста. Это — присказка, а сказка будет впереди». Для сознания более глубокого бедность и скудность — общее свойство всего вообще житейского. Эта черта присуща всему земному вообще, независимо от степени сытости и довольства. Те избранные души, коими создаются высшие ценности сказочного творчества, не находят в серой обыденщине человеческой жизни ни подлинного добра, ни подлинного худа.

Обыденная жизнь отталкивает их именно тем, что в ней все относительно, а потому самому все нудно и бесцветно. Об этом говорят множество вариантов сказки «Худо, да хорошо». Спрашивает барин мужика, зачем он в город ездил? Тот отвечает: «За покупкою дорогою, за мерою гороха. — Вот это хорошо! — Хорошо, да не дюже. — А что же? — Ехал пьяный, да рассыпал. — Вот это худо! — Худо, да не дюже. — А что же? — Рассыпал-то меру, а подгреб-то две! — А вот это-то хорошо! — Хорошо, да не дюже. — Да что же? — Посеял, да редок. — Вот это худо! — Худо, да не дюже. — А что же? — Хоть редок, да стручист. — Вот это хорошо! — Хорошо, да не совсем! — А что же? — Поповы свиньи повадились горох топтать, топтать, да и вытоптали». Так не находит мужик подлинного добра или худа ни в горохе, ни в свиньях, ни в сторожевых псах, ни в рыжей корове, — ни в чем вообще житейском. Дальше нам придется встретиться со сказочными героями, которые презирают золото, не находят себе удовлетворения даже на высших ступенях житейского благополучия. В них мы найдем подлинную душу сказки. В сказке выражается подъем к чудесному над действительным. Этим и объясняется тот факт, что житейский аппетит в ней всегда обманут. Конец сказки заключает в себе некоторое для него разочарование.

 — «И я там был, мед, пиво пил, по усам текло, да в рот не попало». Но, с другой стороны, именно в этом житейском разочаровании — тайна иного, высшего очарования этого — сказочного хмеля.

Сказка не насыщает; но именно поэтому ею нельзя пресытиться. Именно этот подъем над житейским делает ее нужною всем народам, всем ступеням культуры. Лучшее доказательство мы — взрослые, образованные люди, в том числе и те, которые воображают, что они переросли сказку. Многое ли останется от нашей поэзии и от нашей музыки, если выкинуть из них сказку и сказочное? В этом лучшее доказательство того, что в сказке зарыто какое-то великое сокровище, без которого мы обойтись не можем. Здесь вспоминаются мне слова старого и почтенного немца: «Мне за пятьдесят лет, а между тем я до сих пор не могу видеть без захватывающего радостного волнения первого появления Лоэнгрина по зову Эльзы». Всем нам нужны такие радостные волнения: без этого свежего подъема к чудесному самая жизнь была бы нам невыносима. Вся сила чарующего действия волшебной оперы именно и заключается в том, что она вновь делает нам доступной радость сказки. Нам предстоит здесь выяснить, в чем содержание и смысл этой радости.
В мире магов нет никаких гарантий.

Unicorn

  • *****
  • 598
  • 461
  • Сновидец
Re: Символизм волшебной сказки
« Ответ #55 : 19 Ноябрь 2013, 16:08:56 »
II. Воровской идеал. Сказка в роли социальной утопии

Все мы люди ищем «лучшего места» в мире земном или в мире надземном, но при этом всякий предъявляет к этому лучшему месту свои требования, соответствующие его настроению, наклонностям и жизненному идеалу. В числе искателей «иного царства» есть люди низшего, высшего и среднего духовного уровня: все оставили в сказке свои следы, выразили в ней свою особенную мечту о лучшем мире. Я начну с того грубого и вульгарного жизненного идеала, который не поднимается над житейским материализмом; как сказано, он заполняет нижний этаж сказки.
Самое элементарное проявление этого жизнечувствия — мечта о богатстве, которое само собою валится в рот человеку без всяких с его стороны усилий. Тема эта развивается в многочисленных сказках, коих героями являются всегда бедные, неимущие. Есть, например, типичная сказка о «хитрой науке»: бедной старухе «захотелось отдать сына в такую науку, чтобы можно было ничего не работать, сладко есть и пить и чисто ходить». Сколько ни пытались люди уверить старуху‚ что такой науки нигде в целом свете не найдешь, она все свое, продала избу и говорит сыну: «Собирайся в путь, пойдем искать легкого хлеба». «Легкий хлеб» — вековечная мечта человеческой лени; естественно, что народная сказка с любовью останавливается на наиболее простом способе его добывания — на воровстве. Сказки воровские имеются у всех народов. Воровство играет большую роль в языческих мифологиях; всем известен, например, греческий бог — покровитель воровства — Гермес. А в немецком сказании о Нибелунгах все воруют друг у друга золото Рейна, и боги и смертные; на этом основано проклятие, коему подпадает обладатель этого золота. По Афанасьеву, «сказка, как создание целого народа, не терпит ни малейшего уклонения от добра и правды», «требует наказания неправды и представляет добро торжествующим», но это замечание находится в полном противоречии с множеством сказок, им же собранных. Как раз в русской сказке сочувствие лепи и воровству граничит с апофеозом лентяя и вора. Сказка хорошо знает, что искатели дарового богатства легко попадают в плен к самому черту. Ему отдается на обучение и тот сын старухи, о котором только что шла речь. Черт оборачивает его в скворца, показывает его вместе с другими скворцами его матери и читает eй наставление: «Знай же, все это люди, а не скворцы; все так же по-твоему искали легкого хлеба, да навсегда у меня и остались». Скворец спасается из плена не добродетелью, а хитростью. И это в сказке — обычный путь.

Есть сказка о плуте-батраке, который самого нечистого перехитрил, есть другая об Иванко Медведко, который обманом добыл у беса золото, есть и третья об отставном солдате, который за деньги нанялся на службу к черту: без денег, думает, плохое житье; хоть у черта, все что-нибудь да заработаю. Главный вдохновитель разнообразных сделок с нечистым и с собственною совестью — родная лень, отвращение к труду. Образное выражение жизнечувствия лентяя дается сказкой о семи Семионах: «В одном месте у мужика было семь сынов, семь Семенов — все молодец молодца лучше, а такие лентяи-неработицы, во всем свете поискать, — ничего не делали». — Спросил однажды этих молодцов царь: «чего они умеют делать». Старший так прямо и отвечал: «воровать, ваше царское величество». Прочие братья назвали иные специальности, но самым из них полезным оказался старший: он украл царю невесту. И счастье вознесло вора выше царя. — Царь-то стар был, «а вор Сенька был бравый детина, царевне приглянулся». На вопрос, за кого она хочет замуж, она ответила: «за того, кто меня воровал». Вообще счастье в сказке неизменно сопутствует лентяю и вору. Крайним выражением апофеоза лени служит сказка о Емеле-дураке. Он проводит время в лежании на печи и на всякое предложение пальцем повернуть для какого-либо дела неизменно отвечал: «Я ленюсь». Но ему достается волшебная щука, которая исполняет все его желания. И он пользуется ее услугами единственно для того, чтобы все делалось само собой, без всякого с его стороны труда. «По щучьему велению, по моему прошению, ступайте ведра сами в гору», и ведра идут в гору. «По щучьему велению, по моему прошению, ну-ка, топор, поди наруби дров, а вы дрова сами в избу идите и на печь кладитесь», и «по щучьему велению, сани ступайте сами в лес». И по щучьему велению топоры рубят, не запряженные сани едут в лес, а дрова сами попадают в печь.

Услуги магии не всякому доступны, и дар «щучьего веления» достается людям в удел сравнительно редко. Волею-неволею приходится осуществлять идеал лентяя теми естественными способами, которые всем по плечу. Об этих способах говорят разнообразные варианты сказки о воре. Старик и старуха ведут сына в город «в науку отдавать»; и попадает он на обучение к мастеру вору, который дает своему мастерству характерное определение — «я ночной портной: туда-сюда стегну, шубу с кафтаном за одну ночь сошью». В результате обученья получается такой художник воровского искусства, который знает, как у сороки яйца украсть, как с живого человека штаны снять, и даже как на глазах у барина — украсть барыню. Сочувствие воровству и вору замечается не в одних только сказках низшего сорта: воровством промышляют и сказочные герои более высокой категории, богатыри и царевичи. Юная аудитория, которая восхищается, например, сказкою о Иване-Царевиче, не отдает себе отчета в том, что любимые подвиги этого и многих других героев — добывание жар-птицы, гyслей-самогудов и прекрасной царевны, большею частью основаны на воровстве. Здесь вор не замечается слушателями сказки потому, что воровство заслоняется общим подъемом над житейским, и вор принимает облик рыцаря, совершающего чудесные подвиги. Есть сказки, где хищения облекаются таинственным волшебным покрывалом, но есть и другие, выражающие низшую ступень нравственного сознания, где воровство, ничем неприкрытое и не приукрашенное, нравится само по себе как «художество» и как наука устроения лучшей жизни.

Неудивительно, что этот воровской идеал находится в самом тесном соприкосновении с социальной мечтою простого народа. Есть эпохи народной жизни, когда все вообще мышление народных масс облекается в сказочные образы. В такие времена сказка — прибежище всех ищущих лучшего места в жизни и является в роли социальной утопии.

Я уже говорил о том, какое видное место отводится в сказке бедняку и его жизненному идеалу. Мечтания бедняка в русской сказке нередко носят определенную классовую окраску. Там мужик жалуется на барина:

«Правдой век прожить не сможешь: кривдой жить вольготней. Вот и наше дело: бесперечь у нас господа дни отнимают, работать на себя некогда». И невольно сказочная мечта стремится возвести бедняка над знатью, над купцами, вообще над господами. Эта мечта принимает разнообразные формы: то волшебный корабль совершает для царя чудесные подвиги, и царю доносят, что «на корабле нет ни одного пана, а все черные люди», и «черный человек» оказывается наиболее достойным женихом для царевны; то сказка заводит речь о батраке, который нанялся к купцу безденежно, за право дать хозяину по окончании года «щелчок и щипок». Прослужил батрак у купца целый год, дал ему щелчок в лоб, только и жил купец. Батрак «взял себе его имение и стал жить, поживать, добра припасать, лиха избывать». В других случаях «простой человек» — богатырь посрамляет подвигом силы и мужества всех думных бояр. В сказке о двух Иванах рассказывается, как солдатские сыновья скоро научились грамоте «и боярских и купеческих детей за пояс заткнули». Простой горшечник побеждает в разгадывании загадок всех бояр, а солдат — купцов.

Большое внимание уделяется сказкой и жизненному идеалу простого человека, который очерчивается довольно яркими штрихами. Это прежде всего мечта о том веселом житье, которое олицетворяется царским пиром: «свадьба королевича была веселая, все кабаки и трактиры на целую неделю были открыты для простого народа безденежно». В сказке о безногом и слепом рассказывается, как царь поручил мужику добыть ему невесту «краше солнца» и посулил за то сделать его первым министром, но наперед разрешил мужику «погулять», выдал ему «открытый» лист за своим подписом, чтобы во всех трактирах и харчевнях отпускали ему безденежно всякие напитки и кушанья. Мужик прогулял три недели. Этот народный разгул вообще одна из любимых тем русской сказки; вся социальная утопия сказки окрашивается прежде всего стремлением наесться и напиться вволю. Наиболее типическим выражением этой утопии является в особенности одна сказка, где героем является солдат-дезертир и... экспроприатор.

Был у старика и старухи сын Мартышка, «работы никакой не работал» и за безделие был отдан отцом в солдаты. На службе ему не повезло, ушел он самовольно с часов, поставил ружье на полку, щелкнул фельдфебеля «шариком в лоб», за что и был жестоко наказан розгами. Под впечатлением этого наказания он получил во сне откровение: «сбеги, Мартышка, в другое королевство, там тебе жизнь будет добрая. Дойдешь ты до этого королевства, и будет тут речка, через речку мост, а подле моста трехэтажный каменный дом; зайди в этот дом, в том дому никого нет, а стоит стол, на столе довольно всякого кушанья и разных напитков; — наешься ты, напейся и в стол загляни; в том столе в ящике лежат карты однозолотные и кошелек с деньгами. Однозолотными картами хоть кого обыграешь, а из кошелька хоть полную гору насыпь золота, из него все равно не убудет». Мечта об «ином королевстве» сбылась буквально. Мартышка присвоил себе чужой дом, взял чужой кошель и карты. Отсюда — начало наполеоновской карьеры солдата. Отправился он в трактир, куда министры да генералы ходят и сам король приезжает, ударил маркитанта по лицу, стал водку пить, сыпать деньгами из кошелька да генералов угощать. Доложили генералы о Мартышке самому королю. Стал король Мартышку водкой угощать: «Опохмелься, мол, служивый». А тот ему в ответ: «Пейте сами, ваше величество, мне и своих денег не пропить будет». После того обыграл солдат короля в карты, выиграл у него все деньги, платье и лошадей с каретою, да кучера с фалетуром и запятником; «опосля ему все взад отдал». Кончил свою карьеру Мартышка королевским любимцем и «набольшим министром»; уезжая в другую землю, поставил [его] король вместо себя править королевством. «И повел Мартышка по своему: приказал он шить на солдат шинели и мундиры из самого царского сукна, что и офицеры носят, да прибавил всем солдатам жалованья — кому по рублю, кому по два и велел им перед каждой вытью (едою) пить по стакану вина и чтобы говядины и каши было вдоволь. А чтоб по всему королевству нищая братья не плакалась, приказал выдавать из казенных магазинов по кулю и по два на человека муки. И так-то за его солдаты и нищая братия Бога молят».

Мечта простого народа о царстве вообще неоднократно выражается русской сказкой; повесть о том, как мужик стал царем, там повторяется не раз». Это — Царь «такой добрый для подданных, особливо для солдат». Те же демократические требования предъявляются и королям недемократического происхождения. Сказка рассказывает о загробных мучениях недоброго к простому народу короля: на нем черти дрова возят и погоняют его дубинками. На вопрос солдата о его житье-бытье на том свете король отвечает: «Ах, служивой! Плохое мое житье. Поклонись от меня сыну, да накрепко ему моим именем закажи, чтобы не обижал он ни черни, ни войска; не то Бог заплатит!»  Несчастный, обиженный судьбою и людьми, обращается к царю с вопросом: «Отчего мне Счастья нет?». И сказка признает царя обязанным войти в рассмотрение этого вопроса. Но больное место сказки, особливый предмет ее забот — солдат, потому что ему исключительно тяжело живется. Сказки в сборнике Афанасьева, которые собирались в пятидесятых и шестидесятых годах, полны местами солдата николаевской эпохи. И тип дезертира встречается здесь нередко в связи с жалобой на чрезмерную тяжесть службы: приходится служить царю двадцать пять лет, а за тяжкие проступки в полку «сквозь строй загоняют». Даже исправному солдату приходится «то и дело под палками отдуваться». Вот почему уже в те времена в народной душе шевелится мечта о солдате-министре, а короле-мужике и в особенности об «ином царстве», где солдат и мужик находят недостающее им благополучие. Характерно стереотипное начало повести о дезертире — искателе лучшего места, о его чудесных приключениях и подвигах, где чёрт является то врагом, то другом. «И пошел он, добрый молодец, куда глаза глядят. Много ли, мало ли шел, пробрался в иное государство».

Венцом этой солдатской и мужицкой мечты является образ простолюдина, который, по завершении опасных и трудных подвигов, от ран «скоро поправлялся, зелена вина напивался, заводил пир навесь мир; а по смерти царя начал сам царствовать, и житие его было долгое и счастливое».

Экономический материализм, для которого всякая идеология, в том числе и сказочная, представляет собою «отражение экономических отношений в человеческих головах», мог бы найти в сказках этого рода богатый материал для своих построений. Но было бы глубоко ошибочно сводить всю сказку к этой вульгарной мечте о материалистическом рае.

Есть в сказке иное, высшее вдохновение, которое поднимается над житейским; в сказках, где чувствуется этот подъем, мы не найдем отзвуков классового антагонизма и классовых вожделений. Есть сказки, где прямо осмеивается этот приземистый идеал житейского благополучия. Таков, например, юмористический рассказ о лисе-лекарке. В нем идет речь о старике, который залез на небо и видел там пироги, ватрушки да горшки с кашей. Наелся старик, напился — и спать повалился; потом проснулся и потащил на небо свою старуху. Есть и другой рассказ о мужике, который вырастил горошину «до небушка», влез туда и нашел на небе «середи хором печку, а в печке и гусятины, и поросятины, и пирогов видимо-невидимо. Одно слово сказать, чего только душа хочет, все есть».

Сказка предвидит трагикомический конец этого призрачного подъема, который неизбежно приводит к падению. Не нашел мужик с этого жирного и сладкого неба обратного пути на землю, свил веревку из летавшей в воздухе паутины и начал спускаться. «Спускался, спускался, — хвать, — веревочка вся, а до земли еще далеко, далеко: он перекрестился и бух! Летел, летел и упал в болото». Так бы и остался мужик в болоте, кабы не вытянула его оттуда утка. История этого падения оканчивается юмористическим четверостишием:

Не то чудо из чудес,
Что мужик упал с небес,
А то чудо из чудес,
Как туда он влез.

Сказки, где так или иначе высказывается или вышучивается житейская мечта русского простолюдина, наиболее близки к русской действительности. <Нужно ли удивляться, что эти сказки полны образов, которые уже стали действительностью. На наших глазах осуществилась утопия бездельника и вора и мечта о царстве беглого солдата. Захватывают «трехэтажные дома», и чужие кошельки; печатный станок уже давно воплотил в жизнь мысль о кошеле неистощимом, кругом мелькают сапоги-скороходы да ковры-самолеты; все они полны ворами да беглыми солдатами, а дезертир успешно проходит в «набольшие министры», и вместо царя правит царством.>

Предсказан в сказке и конец этого счастья. Мы стоим лицом к лицу бессмертным образом разбитого Корыта; есть и другой, только что упомянутый, достойный стать с ним рядом. <Это образ мужика, обманутого сладкою мечтою и не находящего пути для благополучного возвращения от утопии к действительности. Его удел — болтаться между небом и землей на фантастической веревке из тонкой паутины; а неизбежный конец его странствий — топкое и грязное болото.> Какая утка его оттуда вытянет, мы пока не знаем, но самый образ этой утки — тоже нам родной и хорошо знакомый. Разве мало в русской жизни парадоксальных выходов из безвыходных положений? Выходы эти не поддаются ни учету, ни предвиденью; а потому и говорить о них можно только сказочными образами, где стерта грань между былью и небылицей.
В мире магов нет никаких гарантий.

Unicorn

  • *****
  • 598
  • 461
  • Сновидец
Re: Символизм волшебной сказки
« Ответ #56 : 19 Ноябрь 2013, 16:10:17 »
III. Подъем в «иное царство» и дальний путь в запредельное

На все лады повторяются и варьируются в сказке рассказы про «иное государство», «другое царство», «иное царство», «иные земли». Ищут этих новых земель все те, кому так или иначе тесно в рамках быта. Но есть точка, где ищущие разделяются. Одни удовлетворяют потребности в «новой земле «естественными житейскими способами другие, напротив, преисполняются отвращением ко всему обыденному, житейскому и испытывают непреодолимое влечение к чудесному.

Это влечение выражается в сказке во множестве образов. Люди, им одержимые, сталкиваются с сопротивлением родных. Старики-родители плачут горькими слезами и упрашивают сына, «чтобы он пожил у них хоть малое время». Но он непреклонен к мольбам изъявляет в ответ на слезы: «Ежели вы меня не отпустите, то я и так от вас уйду». Так начинается, например, рассказ об Иване — крестьянском сыне: «Пошел он со своего двора «куда глаза глядят». И шел он ровно десять суток и пришел в некое государство». Идет «куда глаза глядят» искать другое царство и Иван-Царевич; о другом сказочном герое-страннике говорится просто, что он «вздумал чево итти в дорогу». Дурак на вопрос, зачем он идет, отвечает: «A Бог его знает», другой дурак — народный любимец Ванюшка, долго лежавший на печке и отлежавший на ней бока, ни с того ни с сего вдруг кричит старшим, «умным» братьям: «Эх вы, тетери, отпирайте двери; хочу итти туда — сам не знаю куда».

Искателей чудесного манит самая неизвестность искомого, и оттого они так часто сами не знают, куда идут и чего ищут. Преклонение перед мудростью «незнания» составляет неожиданную черту сходства между философией Сократа и сказкой всех народов.
Неизвестное есть вместе с тем и дальнее; неудивительно, что для обозначения отдаленности «иного царства» в сказке имеется множество образных выражений. Оно называется то «тридесятым», то «трехсотым» государством. По одной версии, ехать туда нужно «тридцать дней и тридцать ночей» по другой, «кривой дорогой три года ехать, а прямой — три часа; только прямо-то проезду нет». Туда устремляется вихрь, заносивший «неведомо куда» . Поэтому на вопрос: «сколь далеко до нового царства», южный ветер отвечает: «пешему тридцать лет идти, на крыльях десять лет нестись, а я повею — в три часа доставлю». Есть и другие, еще более образные обозначения этого расстояния. Искомое царство от нас «за тридевять земель»; это тот «край света, — где красное солнышко из синя моря восходит»; и от того-то обитательница этого чудного предела земли — вещая невеста Василиса Премудрая, испытывает тоску по синему морю, когда попадает в наши края. Воображению, поднявшемуся над житейским к магическому, «иное царство» вообще рисуется как светлая солнечная полоса за горизонтом, «страна, где ночует солнце». У Костомарова передается рассказ южнорусской сказки о том, как ездил Ивась в терем солнца, построенный над синим морем, и спрашивал: зачем оно три раза переменяется. Солнце отвечало: «Есть в море прекрасная Анастасия; когда я восхожу утром, она брызгнет на меня водою — я застыжусь и покраснею; потом, поднявшись на высоту, я посмотрю на Божий свет — и мне станет весело; а вечером, когда я захожу, Анастасия снова брызнет на меня морскою волною — и я опять покраснею».

Влечение к пределу, где кончается земля и начинается чудесная солнечная сторона — свойственно не одной только русской сказке, а сказке всех времен и всех народов. Исследователи, разумеется, имеют основания находить в этом образе «иного царства» остаток древнего солнечного мифа. Но нас интересует здесь не солнечное происхождение сказочных образов, а та непреходящая, человеческая их сущность, благодаря которой народная фантазия хранит и бережет их в течение многих веков после утраты веры в божественность солнца.

Есть одно неумирающее, всем векам и народам общее переживание мистического опыта, которое неизменно вызывается в нас закатом и восходом солнца. Это появление и исчезновение дня на нашем горизонте представляет собой естественное напоминание о неумирающем дне за краем земли, за пределами видимого нами земного круга; в этой таинственной дали полнота света и полнота жизни сохраняется и тогда, когда все земное погружается во мрак ночной или окрашивается унылыми, беспросветно серыми тонами, для сознания языческого страна, где ночует солнце, есть область подлинного бытия и подлинной жизни. А для сознания, поднявшегося над языческим боготворением солнечной стихии, те же величественные явления заката и восхода суть естественные символические напоминания о какой-то запредельной славе. Это вечные возбудители восторженного настроения, духовного и в особенности сказочного подъема.

Нет ничего, что в большей степени вызывало тоску по «иному царству», чем серые однообразные тона нашей будничной прозы. Отвращение к этой жизни, где нет ни подлинного добра, ни подлинного зла, нередко заставляет людей искать не только света, но и тьмы.

Сказка знает и отмечает это опасное любопытство людей, не знавших горя, которые со скуки задаются вопросом: что я горя никакого не видал. Говорят: лихо на свете есть; пойду поищу себе лихо. И находят лихо, подпадают его власти и терпят от него горе.

Что же удивительного в том, что, побуждаемые теми же отталкивающими свойствами нашей призрачной жизни, люди с еще большею силою испытывают влечение в противоположную сторону, к неумирающему добру, к вечной красоте, к той светлой запредельной полосе, где не заходит солнце. Есть в сказке много свидетельствующих о силе этого стремления.
Чтобы достигнуть «нового царства», нужно совершить неимоверные подвиги, преодолеть несчетные препятствия, и прежде всего — бесконечное расстояние, отделяющее нашу действительность от лучшего «волшебного мира».

Отсюда — волшебные способы передвижения и волшебные предметы, предназначенные для этой цели — ковры-самолеты и сапоги-самоходы: с теми или иными видоизменениями они имеются в сказках всех народов. Но для достижения сказочной цели недостаточно вещественных орудий: для этого требуется содействие живых сил — тех вещих животных, которые, преодолевают тяжесть земную, поднимаются «повыше леса стоячего, пониже облака ходячего». Чтобы попасть в «иное царство», нужно взлететь под небеса на крыльях орла или «моголь-птицы», а еще лучше нестись на крыльях ветра.

Недаром дается человеку содействие этих волшебных сил. Оно покупается тяжелыми жертвами — своего рода аскетическими подвигами. Чтобы вырастить крылья, которые поднимают его над землею, или приобрести нужную для этого помощь, человек должен быть готов отдать не только любимого коня, как в сказке о Иване-Царевиче, но и все свое достояние, последнее, что он имеет. А иногда и этого мало: чтобы долететь до цели, он должен собственным телом подкармливать несущую его вещую птицу.
Относящиеся сюда образы выражают собою одну из самых глубоких интуиций народной сказки. Есть, например, удивительный рассказ о том, как мужик (а подругой версии царь) хотел пристрелить раненого орла, но, вняв его просьбе, сжалился, взял в дом и кормил три года, скормил ему всю свою скотину, занимал у других и для этого проживался, на что и жаловалась его многочисленная семья. Три года (а по другой версии три дня) подряд пробовал орел подняться над землей и был не в силах. Наконец, по окончании срока кормления поднялся, опустился и молвил мужику: «Пора нам с тобой рассчитаться, садись на меня.
Сел мужик на орла, «орел взвился и полетел на сине море. Отлетел от берега и спрашивает у мужика: “Погляди да скажи, что за нами и что перед нами, что над нами и что под нами?”. За нами, — отвечает мужик, — земля, перед нами море, над нами небо, под нами вода». Орел встрепенулся, мужик свалился; только орел не допустил ему упасть в воду, налету поймал. Три раза мужик падал, на третий раз совсем было потонул, но каждый раз орел его поднимал и спрашивал: «Что за нами, что перед нами, что над нами, а что под нами». «И за нами море, и перед нами море, над нами небо, под нами вода». Вытащил орел мужика, посадил на себя и спрашивает: «Хорошо тебе тонуть было? Таково-то и мне было сидеть на дереве, как ты в меня из ружья целился. Теперь за зло мы рассчитались; давай добром считаться».

С житейской точки зрения все это кормление орла для неизвестной цели — чистейшее безумие; но слушатель сказки чувствует, что мужик вознагражден за свои тяжкие жертвы уже самой высотой своего полета, самым фактом этого могучего творческого подъема.

О человеке, погрязшем в своекорыстные будничные заботы, мелочи и дрязги, говорит пословица: «и не далось свинье на небо поглядеть». Но тому, кто вырастил и подчинил себе орлиные крылья, открылась безбрежная синева неба и моря, открылась и бездна падения, стал понятен смертный страх».

Заметим, что мы имеем здесь один из любимых образов русской сказки. Повесть о выращивании и выкармливании вещей птицы для полета повторяется в ней великое множество раз: то это орел, то это сокол, то кол-птица, то Моголь-птица. Сказания об этом полете весьма разнообразны, но основная интуиция в них всегда одна и та же: всегда этот взлет над действительностью приобретается великими, тяжкими жертвами и всегда он оправдывает эти жертвы, ибо он уносит человека в синюю лазурь от суеты, от бедности и скудности жизни.

Есть замечательный рассказ о том, как ездил на край света Иван-Царевич на Моголь-птице добывать невесту, «Ненаглядную Красоту». Кроме этой птицы никто в мире не знает туда дороги, а птица заявляет, что может туда доставить, рада услужить, да «много пропитания надоть». Иван-Царевич накупил быков, набил, наклал три сороковки говядины, да чан воды налил, сел на Моголь-птицу и полетел; скормил две бочки, за третью принялся, наконец «всю говядину скормил и бочки спихал, а моголь-птица все летит, оборачивается. Что делать, думает Царевич: вырезал из ног своих икры и дал птице; она проглотила, вылетела на луга зеленые, травы шелковые, цвети лазоревые и пала наземь. Видя, что охромел Царевич, выхаркнула птица икры, приложила к ногам его, дунула, плюнула, икры приросли, пошел Царевич и крепко и бодро добывать Ненаглядную Красоту».

Мысль и в этой сказке — все та же, как и в предыдущей. Ненаглядная Красота отделена от будней нашей жизни бесконечным расстоянием и непреодолимыми преградами. Взлететь к ней, добыть ее может лишь тот, кто не останавливается для этого ни перед какими жертвами, кто готов ради нее самого себя отдать на растерзание. Образ Царевича, который скармливает птице собственное тело, чтоб достигнуть цели своего полета, опять-таки принадлежит к числу любимых в русской сказке и повторяется в ней не раз. Только цель полета не всегда одна и та же: в одних случаях это добывание вещей невесты, в других это возвращение из подземной глубины, «с того света», на свет Божий, но сущность подъема от тьмы к свету, от смерти к жизни и от беспросветной тоски к светлой радости во всех случаях одна и та же. И из всех жертв, приносимые человеком для этой цели, вещей птице дороже именно та, которая ему всего труднее и больнее. Съевши всю говядину в дороге, птица-колпалица, несущая на хребте своем Царевича и Царевну, получает на съедение кусок ляхи Царевны; и молвит она в ответ: «Ну, всю дорогу вы меня хорошо кормили, но слаще последнего кусочка отродясь не ядала». И в этом ответе слышится не алчность, потому что съеденная икра по окончании пути неизменно возвращается ее обладателю и прирастает к его ноге: цена подъема в небеса — не человеческое мясо, а человеческая жертва. Пока эта жертва не принесена, птица всякий раз грозится опуститься, не долетев до цели, на землю, под землю, а иногда в леса или в непроходимые болота.

Уже в этих образах, готовящих человека к восприятию чудесного «нового царства», мы имеем некоторое предварительное его откровение: царство это познается в самом стремлении к нему, в самом факте подъема над жизнью, ибо этот подъем невозможен без некоторого внутреннего озарения.

Человека окрыляет та цель, к которой он испытывает таинственное влечение. Неудивительно, что крыльям, побеждающим расстояние и тяжесть, отводится видное место как в мифологии, так и в сказочной символике всех народов. На крыльях поднимаются не одни вещие птицы, но и вещие человеческие существа, в особенности жены; крыльями наделяются и чудесные животные, четвероногие или ползучие, содействующие человеку в его влечении к свету и лазури, или, напротив, ему враждебные крылатые кони, крылатые волки и крылатые змеи. Победа над тяжестью есть тем самым и победа над материей. Вот почему и в религиозной и сказочной символике всех веков и народов крылья служат образом одухотворения.

В общении с крылатым и вещим сам человек одухотворяется, и это одухотворение выражается в чудесном расширении его горизонта. Когда мужик подъемлется на орлиных крыльях на ту высоту, откуда море кажется колесом, это значит, что он приобрел бесценный дар, тот мирообъемлющий взгляд, о котором говорит поэт:

И внял я неба содроганье,
И горний ангелов полет,
И гад Морских подводных ход,
И дольней лозы прозябанье **.

Тут есть коренное изменение в самом облике человека, и прежде всего — чудесное превращение в его мирочувствии. Сопоставьте видение синей лазури полет к Ненаглядной Красоте с жирной утопией солдата-дезертира. Там высота подъема и легкость духа; здесь — волчий аппетит и земная тяжесть. Обе сказки — создание простонародного мужицкого творчества. И однако в той и другой мы найдем не только иной взгляд на жизнь, но вместе с тем и иную душу.
В мире магов нет никаких гарантий.

Unicorn

  • *****
  • 598
  • 461
  • Сновидец
Re: Символизм волшебной сказки
« Ответ #57 : 19 Ноябрь 2013, 16:11:08 »
IV. Тайна солидарности всей живой твари и ее откровение в сказке

Одно из величайших откровений этого сказочного полета тайна всеобщей солидарности, связующей человека со всей тварью поднебесною, общение с ней в страдании и в радости.

Человек обыденный, житейский, стоит на точке зрения борьбы за существование по отношению к низшей природе. Для него животные — либо вкусная пища, которую нужно съесть, либо орудия хозяйства, либо, наконец, враги, подлежащие истреблению.
Иное испытывает тот, кому стала доступна великая радость духовного подъема над житейским. Ему понятны страдания раненого орла, смертный страх вещей птицы и ее привязанность к жизни; он ощутил ее переживания как свои собственные, и оттого он может участвовать в ее полете.

Орел хочет, чтобы его любили, и за любовь расплачивается добром: горе тому, кто отказывает ему в любви. От собственных сестер орла требуется, чтобы они, в награду за его лечение и кормление, отдали мужику самое дорогое свое сокровище. Меньшая и средняя сестры отказываются и тотчас подвергаются за то жестокому наказанию. Поднявшись с мужиком в поднебесье, орел показывает ему с высоты два красных зарева: то горят дома этих двух сестер. Наоборот, старшая сестра являет в своем лице манию совершенной любви; по требованию орла она дарит мужику самое ценное, что у нее есть, — ларчик с золотыми ключами; коли его отворять, из него выходит золотой волшебный город. И говорит орлу сестра: «Хоть дорог мне ларчик, а брат дороже».

Это новое жизнечувствие зарождается в человеке под впечатлением всеобщего разлада и раздора, царящего в мире. Кровавая борьба всех против всех в мире животном — зрелище для нас привычное повседневно наблюдаемое, и человек обыденный мирится с ним, как с чем-то нормальным и должным. Наоборот, сознание сказочное от него отталкивается и выражает свое возмущение в поэтических образах, проникнутых чувством глубокой жалости к низшей твари.

Вот, например, изображение этой всеобщей войны в мире: «Жили-были мышь с воробьем, ровно тридцать лет, так дружно, кто что найдет — все пополам. Раз воробей нашел маковое зернышко. Что тут делать, подумал он: раз куснуть нет ничего. Взял да и съел один зернышко. Спознала про то мышь и не захотела больше жить с воробьем: давай, говорит ему, драться не на живот, а на смерть. Пошли драться звери и птицы; победили Птицы, но в бою был ранен птичий царь — орел... Пытал было, сердечный, подняться в высь, да силы не хватило; только и смог, что взлетел на сосну и уселся на верхушке. Хотел убить орла охотник, но тот к нему взмолился голосом человеческим и был взят на прокормление».

Все отношение к животному царству в сказке преображается и из эгоистически-утилитарного становится дружественным. Всякая тварь молит человека о пощаде и помощи понятным ему «голосом человеческим», как всем известная «золотая рыбка». И человек связывается с тварью прочною связью взаимного сострадания и сорадования. Голодному Ивану-Царевичу попадается навстречу заморская птица с птенцами. Иван-Царевич говорит: «Съем-ка я одного цыпленочка». А она ему: «Не ешь, Иван-Царевич, в некоторое время я пригожусь тебе». Та же просьба повторяется, когда Царевич хочет взять у пчелки меда и съесть, у львицы — львенка; о том же просят в критическую минуту в других сказках бесчисленные звери: щука, рак, птица. Приходит минута крайней нужды или опасности для Царевича — тотчас все звери начинают радеть о его спасении: и птица, и пчелка, и львица его будят, исполняя службу под угрозой смерти, наложенной на него бабой-ягой. Даже рак, движимый чувством благодарности к пощадившему его стрельцу-молодцу, достает для него, когда нужно, со дна моря, из-под великого камня, подвенечное платье Василисы Царевны. На этой же благодарности за пощаду основаны все те сказки, где герою дается благосостояние и счастье «по щучьему велению».

В бесчисленных сказочных образах воспроизводится это душевное движение жалости, которое торжествует над животным эгоизмом. И жалость к «меньшей братии» не ограничивается тем, что человек воздерживается от ее истребления и пожирания. Животные ждут от него, чтобы он дал им новый закон жизни, чтобы умиротворил и их взаимные отношения. На эту тему есть в сказке много интересных вариантов. Идет по полю Федор Тугарин и видит, волки бьются из-за кости; он им поделил. Дальше видит он — пчелы бьются из-за меда, раки бьются из-за икры; он и им поделил. Звери за то благодарили и спасли Федора от гибели, уготовленной ему бабой-ягой. В другой сказке царевич, поделивший падаль зверям, птицам, гадам и муравьям, за эту услугу получил от них волшебный дар — оборачиваться, по желанию, ясным соколом или муравьем. Тут мы видим чудесное сочетание магии с симпатией: человек получает дар перевоплощаться в образ той самой твари, которую он пожалел.

Сознание единства всей твари в радости и печали вызывает тот коренной перелом в человеческом настроении, который выражается в сказке о Царевне-Несмеяне. Жила она — красовалась «в царских палатах; в княжьих чертогах, в высоком терему». Какое ей было житье, какое приволье, какое роскошье! Всего много, все есть, что душа хочет; а никогда она не улыбалась, никогда не смеялась, словно сердце ее ничему не радовалось. Царь-отец обещал отдать в жены Несмеяну тому, кто сумеет ее развеселить, но никому это не удавалось. В том же царстве был-жил честный работник, который одного боялся — получить лишнее за свой труд и за три года труда взял с хозяина всего три копейки. Попросила у него мышка: «Ковалек, ковалек, дорогой куманек, дай денежку, я тебе сама пригожусь». Дал он ей денежку. Потом попросил того же жук лесной, и сом водяной; работник и им роздал по денежке. Потом очутился он пред царскими палатами, «у окна Несмеяна-Царевна сидит и прямо на него глядит. Куда деваться? Затуманилось у него в глазах, нашел на него сон, и упал он прямо в грязь. Откуда ни взялся сом с большим усом, за ним жучок-старичок, мышка-стрижка: все прибежали, ухаживают, ублаживают: мышка платьице снимает, жук сапожки очищает, сон мух отгоняет. Глядела, глядела на их услуги Несмеяна и засмеялась. — Кто, кто развеселил мою дочь, — спрашивает царь. Тот говорит: я; другой: я. Нет! — говорит Несмеяна-царевна: — вот этот человек! — указала на работника».

Одно и то же страдание, один и тот же плен гнетет и бессловесную тварь, я человека; отсюда своего рода круговая порука, их связывающая; с одной стороны, человек освобождает животное — «отпускает его на волю» или избавляет от заклятия; с другой стороны, когда человек попадает в плен враждебным ему злым силам, он не может освободиться без содействия животного. С этим связана наклонность видеть в животном оборотня, т.е. своего же брата человека, который томится в зверином образе до поры, до времени, пока не явится добрый человек-освободитель, который его пожалеет, или доколе не исполнится срок заклятия. Наиболее ярким выражением этой мысли служит сказка о Царевне-Лягушке, коей жизнь таинственною связью связана с судьбами Ивана-богатыря. «Слушай, — сказала ему лягушка, — стрела твоя попала ко мне, ты должен взять меня замуж; а не возьмешь за себя — не выйдешь из этого болота». И с помощью лягушки богатырь отбывает положенную службу, по совершении которой и он освобождается, и она возвращается в свой человеческий образ прекрасной царевны».

Мне нет надобности напоминать о бесчисленных вариациях на ту же тему, которые имеются у всех народов. Есть общеизвестные образцы таких сказок об оборотнях: их всякий без труда может припомнить. Здесь важно вскрыть лишь то общее переживание духовного опыта, которое выражается во всех этих образах. Это прежде всего живое, непосредственное ощущение единства мировой жизни в человеке и в животном. С одной стороны, человек чувствует в себе животное, ощущает непрерывную и страшную возможность впасть в животный мир, завыть по волчьи, захрюкать свиньею, или гадом поползти по земле. С этой точки зрения оборотничество выражает собою великую жизненную правду.

Зверочеловечество есть реальный факт нашей жизни: в мире подчеловеческом действительно есть та темная бездна, которая нас в себя втягивает. Помимо оборотней есть и другое напоминание об этой опасности — образы получеловеческие, полузвериные, которые встречаются в изобилии в мифологиях и сказках всех народов: сатиры и лешие с козлиными рогами и копытами, русалки с рыбьими хвостами, кентавры и т.п.

В своем стремлении прочь от этой бездны падения человек ощущает не свое только человеческое усилие, а общее стремление жизни, в котором заинтересовано всякое дыхание, ибо весь мир стремится подняться над собою в человеке и через человека. Это участие всей твари в подъеме человека к неизреченному великолепию — один из наиболее ярких и любимых мотивов русской народной сказки.

Иван-Царевич ищет возлюбленную «Ненаглядную Красоту», и вся тварь призывается к участию в его искании. Его стремление и его — подъем к красоте рассматривается сказкою как что-то всему живому близкое и нужное, за что вся тварь призывается к ответу.

Допрашивает он о местопребывании возлюбленной вещую старуху, а у старухи «есть на то ответчики: первые ответчики — зверь лесной, другие ответчики — птица воздушная, третьи ответчики — рыба и гад водяной». Встала старуха раненько, умылась беленько, вышла с Иваном-Царевичем на крылечко и скричала богатырским голосом, сосвистала молодецким посвистом. Крикнула по морю: «Рыбы и гад водяной, идите сюда». — Тотчас сине море всколыхалося, собирается рыба большая и малая, собирается всякий гад, к берегу идет — воду укрывает. Спрашивает старуха: «Где живет Ненаглядная Красота, трех мамок дочка, трех бабок внучка, девяти братьев сестра?» Отвечают все рыбы и гады в один голос: «Видом не видали, слыхом не слыхали!». Крикнула старуха по земле: «Собирайся, зверь лесной». Зверь бежит, землю укрывает, в один голос отвечает: «Видом не видали, слыхом не слыхали!». Крикнула старуха по поднебесью: «Собирайся, птица воздушная». Птица летит, дневной свет укрывает, в один голос отвечает: «Видом не видали, слыхом не слыхали!». «Больше некого спрашивать», — говорит старуха. Взяла Ивана-Царевича за руку и повела в избу; только вошли туда, налетела Моголь-птица, пала на землю — в окнах свету не стало. «Ах ты, птица Моголь? Где была, где летала, отчего запоздала?» «Ненаглядную Красоту к обедне снаряжала».

Здесь перед нами раскрывается еще одна черта «иного царства». Оно есть прекрасное, неизреченное, чего ни тварь земная, ни люди не ведают, и вместе с тем то, чего весь мир ищет, чему всякое дыхание покоряется. Знает путь к этому царству одна Моголь-птица, и помимо этого крылатого гения никто не в силах поднять туда человека.
В мире магов нет никаких гарантий.

Unicorn

  • *****
  • 598
  • 461
  • Сновидец
Re: Символизм волшебной сказки
« Ответ #58 : 19 Ноябрь 2013, 16:12:17 »
V. Искатели «иного царства». Богатырь и дурак в сказке

Другое яркое отражение искомого «иного царства» — самый образ его искателя. Мы оставим здесь в стороне те вульгарные типы искателей из кабацкой голи, воров, бездельников и дезертиров, о которых речь шла выше, и займемся лишь теми, которые так или иначе возвышаются над средним житейским уровнем.

Препятствия, отделяющие человека от предмета его, искания, преодолеваются либо силой, либо мудростью. Соответственно с этим среди ищущих «иного царства» выделяются в особенности два типа — богатыри и вещие. Мы займемся сначала первыми. С образом богатыря обыкновенно сочетается мысль о человеке, который борется с многочисленными врагами и побеждает их сам собственным своим человеческим подвигом силы и бесстрашия, большею частью без всякой посторонней и, в частности, без чудесной помощи. Таковы богатыри русской былины Илья Муромец, Добрыня, Никита Кожемяка и т.п. Так, однако обстоит дело лишь до тех пор, пока мы имеем дело с былиной в собственном смысле слова, т.е. с таким рассказом, в котором передается быль естественная, а не магическая. Но как только в рассказ вторгается чудесное, сказочное в собственном смысле слова, образ былинного богатыря подвергается заметному видоизменению. Вступая в соприкосновение с волшебной силой, изменяющей законы естества, богатырь в большей или меньшей степени подчиняется этой силе, становится как бы ее орудием. Тогда его личный подвиг отходит на второй план.

Грань между сказкою и былиной не отличается строгостью и неподвижностью: она нередко нарушается вторжением сверхъестественного, сказочного в былину; тогда тем самым изменяется облик и в особенности значение богатыря. Есть, например, рассказы, где самая сила Ильи Муромца приобретает характер сверхъестественный. Тогда эта сила понимается как что-то постороннее самому богатырю; она вливается в него извне, через чудесный напиток; в связи с этим в богатыре появляются черты, указывающие на ослабление его человеческой энергии: лежанье на печи, неделанье.

По одной сказочной версии, Илья Муромец до 18-летнего возраста не мог ходить, по другой, «тридцать лет, от самого рождения, сидел он сиднем, не двигаясь». Сжалился над ним старец Божий, странник, которому Илья подал милостыню, исцелил его и дал ему выпить до дна ковш воды, и опять посылает он за водою: «Опять сходи, принеси другой ковшик воды». Шедши он за водою, за которое дерево ни ухватится — из корню выдернет. Старичок Господень и спрашивает у него: «Слышишь ли теперь в себе силу?» «Слышу, старичок Господень! Сила теперь во мне есть большая: кабы утвердить в подвселенную такое кольцо, я бы смог поворотить подвселенную». И старец, опасаясь, что такой силы «земля не снесет», дает Илье выпить еще, чтобы поубавить у него силы.
В жизни Ильи Муромца это вторжение сверхъестественного — изолированное явление. В общем в ней все естественно, все говорит о торжестве человеческой мощи, о напряжении и действительности индивидуальной, личной воли человека. В сказке мы видим иное. Здесь открывается другой волшебный мир, где бессильно все естественное; тут человек ясно видит предел своей человеческой мощи, как бы велика она ни была, и чувствует превосходящую его сверхъестественную силу, перед которой — ничто величайшие из богатырей.

Сказке хорошо знаком тип былинного богатыря; в ней часто повторяются излюбленные формулы былины о его силе: кого он в ногу ударит — нога прочь, кому в руку — рука прочь, кому в голову — голова прочь. Есть в сказке типические рассказы о том, как богатырь тешится над медведем, возит на нем дрова, о том, как он один побивает многочисленное неприятельское войско, о том, как он ударом палицы убивает одного за другим трех могучих богатырей или расправляется один с двумя дюжинами разбойников. Но не эти проявления богатырской силы и богатырской удали составляют в сказке центр тяжести, а тот таинственный предел, где человеческая сила обращается в ничто.

Становясь лицом к лицу с сверхъестественным, человек проникается сознанием своей беспомощности. Своего брата богатыря можно победить в поединке, можно справиться с целой ратью и даже с многоглавым змеем о шести или девяти головах, но когда богатырю приходиться иметь дело с двенадцатиглавым змеем, в душу рассказчика уже закрадывается сомнение: по одним рассказам змей ранит богатыря в руку, а по другим — змей начинает одолевать Царевича, и тот спасается благодаря сверхъестественному заступничеству его выручает то «мужичок — руки железны, голова чугунна, сам медной» либо вещий конь, дающий мудрый совет, то чудесная охота — подарок бабы-яги, то какие-либо другие волшебные союзники. Богатырь не в силах справиться в открытом бою со стерегущим тридесятое царство великаном, и в ответ на его окрик: «Куда, червяк, едешь», Иван-Царевич сворачивает в сторону: он достигает цели магическим путем, благодаря содействию старухи, которая дает ему волшебное зелье да клубочек. При встрече с Норкой-зверем и вихрем, похитившим Настасью Золотую Косу, богатырь опять-таки не надеется на свою человеческую силу и вынужден подкрепить себя волшебным напитком — сильною водою.

Словом, в сказке человек ежеминутно сталкивается с напоминаниями о каком-то роковом для него пределе. Его зависимость свыше выражается в разнообразных образах. Прежде всего, чтобы привлечь на свою сторону сверхъестественные силы или обезопасить силы, ему враждебные, человек должен знать их тайну. Отсюда его зависимость от знающих волшебную науку — ведунов, по преимуществу старцев или вещих старух; они научают его как обойти препятствие, как достать «живую воду» или как спастись от преследования мчащейся на шестикрылом коне страшной ведьмы, от них же герой получает в подарок нужные для его успеха или спасения волшебные предметы — кубок да зелье, либо щетку, кремешок да «площадку» (огниво). Когда погоня близка, щетка превращается в непроходимую чащу, кремешок — в гору каменную от земли до неба, а огниво — в реку огненную.

Мы уже говорили о помощи вещих зверей, без коих сказочный герой не может ступить ни шагу: стережет ли он лошадей бабы-яги, исполнял положенную ему службу, ему помогают: львица, пчелка, да птица заморская. Нужно ли ему победить трехглавого змия, он, пользуясь даром вещего сокола, сам оборачивается соколом и снимает со змия три головы. Велит ли стрельцу царь искупаться в кипятке, его заговаривает богатырский конь, чтобы кипяток не повредил его белому телу.

Необходимость чудесной помощи обусловливается самым свойством магических задач сказочного героя. Победить Кащея Бессмертного может лишь тот, кто знает, где смерть Кащея; а этой тайны нельзя разведать без помощи вещей жены; чтобы достать яйцо, где эта смерть таится, нужна помощь чудесных зверей: волка, вороны, да щуки. Многочисленны случаи, когда сказочные герои попадает в плен к какому-нибудь царю, который под страхом смертной казни налагает на него явно неисполнимые задачи: построй за одну ночь мост, одна мостина золотая, другая серебряная; сделай за единую ночь, чтобы по обе стороны моста росли яблони со спелыми яблочками, да на тех яблонях пели бы птицы райские; пойди на тот свет к моему отцу-покойнику, да спроси его: где деньги спрятал. Или, наконец: «пойди туда — не знаю куда, принеси то — не знаю что». Бессилие героя исполнить все эти требования обыкновенно подчеркивается его обильными слезами. Но у него есть спутник, вещая жена; она спрашивает: «О чем плачет сердечный друг». Дает ему мудрый совет, а еще чаще сама делает нужное для него дело. «Не кручинься, — говорит, — молись Богу, да спать ложись; к завтрему все готово будет».

Тут все характерно: и этот образ плачущего Геркулеса, и волшебство, которое буквально усыпляет его энергию, и воплощение мудрости в женственном существе, о чем красноречиво говорят самые названия сказок — «Василиса Премудрая» и «Мудрая жена». Избранник этой магической мудрости обрекается на совершенно пассивную роль: от него требуется только безграничное доверие, покорность и преданность той высшей силе, которая его ведет. Личные свойства героя, его сила и ум тут не играют никакой роли. Его человеческое дело в сказке — ничто; также и его рассудок, ибо с точки зрения магической поступок, который кажется людям безрассудным, нередко оказывается самым мудрым. Неудивительно, что рядом с богатырем, героем сказки, является существо совершенно лишенное всякого человеческого ума — дурак. Именно в его человеческом безумии познается сила высшей мудрости. Поэтому дурак оказывается сказочным героем по преимуществу, предпочтительно перед богатырем. Иногда, впрочем, стушевывается грань между этими двумя типами: черты богатыря и дурака сочетаются в одном лице. И слияние это совершенно естественно. Перед лицом высшей чудесной мудрости оба оказываются одинаково неумными и беспомощными.

Фигура дурака, который с видимым безрассудством сочетает в себе образ вещего, составляет один из интереснейших парадоксов сказки, притом не одной русской сказки, ибо образ вещего безумца или глупца пользуется всемирным распространением: «священное безумие» известно еще в классической древности. Тайна этого парадокса у всех народов одна и та же: она коренится в противоположности между подлинною, т.е. магическою, мудростью и житейским здравым смыслом: первая представляет собою полное ниспровержение и посрамление последнего. Образ «дурака» как бы вызов здравому смыслу. Поэтому, в зависимости от того, как оценивается здравый смысл, и отношение к дураку не может быть одинаковым. В сказке вообще и, в частности, в русской сказке мы находим две диаметрально противоположные его оценки. Есть вульгарные, рассудочные рассказы и анекдоты о дураке, без примеси чего-либо волшебного: в них дурак играет роль шута и служит всеобщим посмешищем. Это жалкое существо, всех раздражающее нелепыми поступками, всеми битое и потому вечно плачущее. Но как только сказка вступает в соприкосновение с чудесным, отношение к дураку в корне меняется: дурак окружается почетом и посрамляет насмешников. Народная мудрость чует, что «иная простота бывает не без хитрости» и сказка дает об умственных способностях дурака характерный отзыв: «Ванюша не хитёр, не мудёр, а куда смысловат».

Внешнее отличие этого героя от всех прочих людей есть прежде всего видимая несуразность речей и крайняя безрассудность поступков. Одна из характерных черт его — неведение. О чем бы его ни спросили, даже о — том, как его по имени зовут, у него один ответ: «не знаю». Отсюда ряд сказок, где он величается прозвищем «Незнайко». С незнанием у него связывается и другая любимая черта народного героя — неделание. В сказках часто рассказывается о том, как дурак «работать не работал, все на печке лежал» или «мух ловил», как он в начале своего жизненного поприща прогулял все свои деньги с пьяницами. Поступки дурака всегда опрокидывают все расчеты житейского здравого смысла и потому кажутся людям глупыми, а между тем они неизменно оказываются мудрее и целесообразнее, чем поступки его «мудрых» братьев. Последние терпят неудачу, а дурак достигает лучшего жребия в жизни, словно он угадывает мудрость каким-то вещим инстинктом. Другие рассудительные люди возлагают свои упования на денежную силу; дурак же цены деньгам не знает, золото не ставит ни в грош; часты случаи, когда в уплату за произведенную работу он берет вместо денег котенка да щенка. Приходит время, и оказывается, что котенок, да щенок и впрямь для него куда нужнее золота; они спасают ему жизнь, выручают его из плена и возвращают ему похищенный у него волшебный перстень о двенадцати винтах. В другой сказке дурак продает все свое достояние (быка) березе; воры похищают быка, дурак рубит березу топором за неуплату условленных денег; и вдруг в дупле березы оказывается зарытый разбойниками богатый клад. В третьей обменяет пару волов на телегу, телегу на козу, козу на кошелек, а кошелек отдает перевозчикам и бьется об заклад, что его за это хозяйка не заругает; в заключение выигрывает заклад, забирает условленный выигрыш, двенадцать фур с солью и с волами; таким образом ряд нелепых поступков служит началом его обогащения.

Иногда «глупость» в рассказе оказывается «хитростью».
Посылает царь своих зятьев добыть волшебных животных; достает их дурак, а умные, потерпевшие неудачу, покупают у него добычу; дурак вместо денег берет с них «по мизинцу с ноги»; когда умные начинают хвастать перед царем удалью, дурак показывает их отрубленные пальцы и тем разоблачает их обман; он получает от царя все царство, а умные за обман наказываются смертью. Вообще случаи торжества глупости имеются в сказке в великом изобилии, причем дурак побеждает хитростью сравнительно редко: в большинстве случаев нелепые поступки, ведущие к счастью, совершаются вопреки всяким расчетам, словно по какому-то наитию или по чьему-либо внушению. Есть одна черта, общая всем подобным рассказам, недоверие к расчетам здравого смысла. И в сказке волшебной в собственном смысле слова эти расчеты посрамляются не человеческим умом, а высшею магическою мудростью: дурака выручают из трудных положений то вещие люди, то вещие животные, то волшебные предметы. Дурак является любимым героем сказки именно потому, что в человеческий ум она не верит. Когда, собираясь в дальний путь-дорогу совершить подвиг, он избирает явно негодные для того средства, умные спрашивают: «Что ты, дурак! Куда собираешься? Аль людей смешить?» А он им в ответ: «Про то я знаю! Умным — дорога и дуракам — путь не заказан». И путь «умных» неизменно приводит к провалу, а путь дурака доводит до цели.

Эта мудрость, руководящая дураком, высказывается в сказке «Волшебное Кольцо» устами змеи, которую он спас из пламени: «Ну, спасибо, — говорит, — Иванушка! Сослужил ты мне великую службу, сослужу я тебе еще и больше того! Пойдем, — говорит, — к моей матери; будет она тебе давать медные деньги — ты не бери, потому что это уголья, а не деньги; будет давать серебряные — также не бери, то будут щепки, а не серебро; будет выносить тебе золото, и того не бери, потому что вместо золота будет черепье да кирпич; а проси ты у нее в награду перстень о двенадцати винтах».

Иначе говоря, подлинная ценность — только магическое, волшебное, мудр только тот, кто за эту непонятную рассудку ценность отдает все на свете; это и есть тот, кто с житейской точки зрения признается дураком.

Так как от природы дурак лишен мудрости, и мудрость, которая им руководит, для него не своя, она в сказке нередко и внешним образом от него отделяется, олицетворяется другими существами, которые подчиняют себе волю дурака, направляя ее внушениями. Эти руководящие силы являются то в звериных, то в человеческих образах: то это змея, то «сивка-бурка, вещая каурка», то вещий волк, то существо человеческое.

В отрицательных свойствах сказочного героя, в его немощи, неведении, безумии обнаруживается некоторое отрицательное определение искомого им «нового царства». Оно есть запредельная человеку сила и мудрость. Именно этим обусловливается торжество человеческого безумия в сказке, превознесение дурака над сильными и мудрыми в человеческом значении этого слова. Но рядом с этим в том же стремлении искателей открывается и положительные черты искомого: их человеческое безумие ищет той «целящей воды», которая воскрешает умерших, возвращает жизнь распавшемуся на части — человеческому телу: ему нужны «молодильные яблоки», которые возрождают утраченную молодость, нужна «жар-птица», олицетворение той запредельной полосы, где солнце не заходит, живой образ света, долженствующего наполнить человеческую жизнь; нужна вообще иная природа, где дерево поет, а птица говорит. Словом, с мыслью об «ином царстве» связывается мечта о полном преображении закона естества, о полной победе «магии над старостью, болезнью, смертью, о совершенном одухотворении мира животного и растительного к этой цели в русской сказке ведет не столько подвиг и доблесть мужа, сколько мудрость его жены. Характерно, что мудрость олицетворяется не мужским, а по преимуществу женственным образом. Именно женскому началу принадлежит здесь центральная руководящая роль. Поэтому необходимо внимательнее присмотреться к этим женским спутницам сказочных героев.
В мире магов нет никаких гарантий.

Unicorn

  • *****
  • 598
  • 461
  • Сновидец
Re: Символизм волшебной сказки
« Ответ #59 : 19 Ноябрь 2013, 16:13:07 »
VI. Женственные воплощения сказочной мудрости

Мудрость в сказке олицетворяется преимущественно двумя женскими типами — вещей старухой и вещей невестой. Иногда мудрый совет дается устами старика, но эти ведуны мужского пола сравнительно редки и в общем бледно очерчены; образ вещей старухи в сказке куда ярче и значительнее; и встречается он в общем много чаще.

Старухи — руководительницы героя — носят разные названия: то это — баба-яга, которая в этом случае утрачивает свой облик злой и враждебной человеку ведьмы, то «бабушка-задворенка», то просто старуха. Обыкновенно эта старуха — носительница не только мудрости, но и власти, которая дается ей знанием. У нее имеются не только волшебные предметы, которыми она снабжает героя: ей повинуются волшебные животные, а иногда эта власть над живою тварью приобретает характер космический, как в приведенном примере, где вещая старуха, разыскивая для Царевича «Ненаглядную Красоту», призывает к ответу и зверей, и птиц, и рыб, и гадов морских. По словам ее младшей сестры, «что ни есть на белом свете, все ей покоряется». Оттого и голос у нее богатырский.

Образ вещей невесты представляет собою сочетание мудрости и власти над тварью не в меньшей степени. За «Ненаглядную Красоту» вся тварь ответственна, и Василисе Премудрой все повинуется: по ее мановению муравьи ползучие молотят несчетные скирды, пчелы летучие лепят церковь из воска, бесчисленные работники-люди строят золотые мосты, да великолепные дворцы. Она сама может обернуться в любой образ твари. Но с мудростью и властью в вещей невесте сочетается и красота, обладающая силою волшебного действия: «когда она рассмеется — то будут розовые цветы, а когда заплачет — то жемчуг».


Силою этого очарования все на свете движется: к волшебной невесте направляется весь сказочный подъем, точно вместе с влюбленным в нее царевичем вся тварь испытывает неудержимое к ней влечение.

В сказке всячески подчеркивается отдаленность расстояния, отделяющего волшебную невесту от ее искателя. Она живет либо на краю света, либо уносится в бесконечную даль похитителем-вихрем или Кащеем, либо пребывает у морского царя в подводном царстве. Так или иначе это всегда красота запредельная; но ей самой дана власть уничтожать бесконечное расстояние от посюстороннего, здешнего. В большинстве сказок, где она появляется, вещая невеста оборачивается птицей и залетает в доступные человеку страны; благодаря этому становится возможной первая встреча ее с женихом.

Описания этих встреч принадлежат к числу высших откровений сказочной символики. Обстановка их почти всегда одна и та же. Прилетают из дальних стран красные девицы то в виде уток, то в виде колпиц, то в виде голубиц — на озеро купаться, после чего они вновь из девиц оборачиваются птицами и улетают обратно. Жених подстерегает их на берегу, выбирает невесту и похищает оставленную ею одежду или крылья; тем самым он пленит ее, лишает возможности отлететь обратно и возвращает ей похищенное лишь под условием обручения. От того, удается или не удастся этот подвиг герою, зависит весь его жребий — торжество или гибель: ибо все дальнейшее дело его жизни делается за него тою волшебною силою, которой он обручен.

«Слушайся меня, старухи, — говорит Ивану Царевичу ведунья. — Спрячься вон за тот куст смородины и притаись тихонько. Прилетят сюда двенадцать голубиц — все красных девиц, а вслед за ними тринадцатая; станут в озере купаться, а ты тем временем унеси у последней сорочку и до тех пор не отдавай, пока не подарит она тебе своего колечка. Если не сумеешь это сделать, ты погиб навеки».

Дальнейшая история после обручения в великом множестве вариантов воспроизводит одну и ту же тему. Вещая невеста, которая затем становится женою, преодолевает все волшебные препятствия на пути суженого, выручает его из всякой беды, исполняет за него все наложенные на него «службы». Все последующее счастье его жизни добывается им не собственною силою и подвигом, а достается ему даром, как бы в виде приданого за женою.

Вся его задача сводится только к тому, чтобы сделать ее соучастницей своего плена, что достигается чрез похищение ее крыльев. Этим он достигает цели своей жизни, жена освобождает и его, и себя, а он только плачет или по ее совету молится да спит.
От него требуется только верность той мудрости, которой он обручен, но и тут герой обыкновенно оказывается не на высоте своего признания. В этом та роковая опасность падения, которая грозит обратить в ничто весь подъем к чудесному, разрушить все волшебство сказки. Опасность эта живо чувствуется сказателями.
Как бы ни были велики препятствия на жизненном пути Ивана-Царевича, как бы ни были трудны возложенные на него задачи, над всеми трудностями неизменно торжествует вещая сила и мудрость его невесты; и она успокаивает его словами: «это не беда, а победка», или «это не беда, беда впереди будет». Но вдруг, достигнув предела в своем подъеме к чудесному, жених чувствует утомление и мечтает о возвращении домой, к родной действительности. «Что так грустен, Царевич», — спрашивает невеста. «Ах, Василиса Премудрая, сгрустнулось по отцу, по Матери, захотелось на святую Русь». И Василиса отвечает: «Вот это беда пришла».

Беда заключается не в опасностях возвращения: над ними легко торжествует мудрость Василисы. Она обманывает посланную за ними погоню, оборачивая себя то смирной овечкою, то ветхою церковью, а Ивана-Царевича то старым пастухом, то стареньким попом. Когда их настигает сам Морской царь и оборачивается соколом, Василиса с женихом оборачиваются уткой да селезнем и спасаются от сокола, ныряя в озеро. Настоящая опасность угрожает не со стороны магии, а подкарауливает женихов в области житейской, дома, на святой Руси. Это опасность забвения вещей невесты. Во множестве сказочных вариантов она предостерегает жениха, чтобы по возвращении домой он никого не целовал, потому что всякий поцелуй отца, сестры, ребенка или кого-либо из домашних влечет за собою неизбежное забвение невесты. — «Ты меня забудешь, Иван-Царевич!» — «Нет, не забуду!» — «Нет, Иван-Царевич, не говори, позабудешь! Вспомни обо мне хоть тогда, как станут два голубка в окна биться!» Пришел Иван-Царевич во дворец. Увидали его родители, бросились ему на шею и стали целовать, миловать его; на радостях позабыл Иван-Царевич про Василису Премудрую. Только тогда вспомнил про нее, когда собрался жениться на другой и прилетели два голубка биться об окна его дворца. Тогда вернулся Царевич к чудесной возлюбленной.
В мире магов нет никаких гарантий.

 

Фазы Луны (Москва)

Top.Mail.Ru Yandex.Metrika
DMCA.com Protection Status